Отправлено: 23.01.12 19:26. Заголовок: An Unfinished Life

♫ Soundtrack?

My body is a cage that keeps me
From dancing with the one I love
But my mind holds the key.

» Дата: 15 декабря 1979 года.
» Место: один из переулков магического Лондона.
» В главных ролях: Уинстон Филдс и Мариан Эбботт

I'm living in an age
That calls darkness light .
Though the fear keeps me moving
Still my heart beats so slow.

You're standing next to me...
Set my spirit free...

 Отправлено: 31.01.12 15:59. Заголовок: Обычно во сне все ка..

Обычно во сне все кажется обреченно-правильным; ты присутствуешь в центре всей странности ситуации и мира и понимаешь, что все идет своим чередом, и ты способен лишь только способствовать происходящему всем сознанием или лишь наблюдать. Когда наоборот – это странно. Это значит, что что-то совсем не так. Настолько не так, что надо подумать, стоит ли и смотреть дальше.
Сейчас было как-то непривычно светло; обычно во сне царит глухой полумрак, что и понятно – из-за темноты смеженных век. Однако странный свет из-под горизонта как будто рвался толчками, волнами – как из глубокой раны – и брызгал в глаза ему самому, затмевая все зрение. Он как будто и был здесь, а вроде и не был. Он был наблюдателем, и его уже не должно было волновать происходящее. Но почему-то безумно волновало. Безумно, до дрожи в каких-то призрачных ладонях.
Он глянул вниз. У него там, в жизни, была привычка – смотреть вниз, на ноги или руки, и наблюдать, как они двигаются, и замечать, как они выглядят, и запоминать. Ноги были босыми, а руки – прозрачными. Он видел сквозь них землю. Он как будто пришел не оттуда, откуда обычно приходят смотреть сны. Но во сне не спрашивают, что происходит.
А земля была почему-то в крови. Но он не удивился. Источник крови обнаружился через мгновение: через два шага рядом с ним на земле лежало бесформенное существо, уткнувшееся серебристой личиной в пыль; оно еще держалось за бок; было слышно, как из-под маски доносится хрипящее, утробное рычание. Этот человек вряд ли выживет, - подумалось ему. Он получил сильный разряд, предназначавшийся – сторонний наблюдатель знал – не ему. Не ему – а вот тем, двум фигурам, смутно знакомым, таким, что хочется прикоснуться прозрачной ладонью и поддержать, если вдруг что...
К ним его приблизил бег. Он бежал так, как никогда не бежал в жизни – его несло, как по воздуху; сквозь прозрачные руки било воздухом, ветром и светом. Он ни разу не упал, хотя трижды споткнулся. Двое были здесь одни без масок; он сразу узнал их. Узнал, и легче ему не стало.
Ничего не было вокруг, никаких следов глобальной битвы. Здесь были только эти двое, и двоих просто теснила огромная, громадная – он видел – толпа черных людей. Он ясно чувствовал их ярость, ненависть, безысходность их положения, этих людей. Он чувствовал, что скоро грядет конец всем этим личинам и черноте. Хотелось смеяться и злорадствовать: он не был свят, - но пока еще было рано. Пока еще двое стояли в кругу, и черная толпа не спешила рассеиваться. Она, наоборот, наступала все с большей силой – так наступает смертельно раненый зверь, когда знает, что терять нечего.
Двое были одни, и как будто даже шутили, и выстрелы их полосовали толпу, а она все не распадалась – ни в одном звене своем. Он бросился наперерез. Он закричал, хотел помочь, но понял, что безоружен. Тут же сквозь прозрачную ладонь прошел камень, который он попытался схватить с земли – насквозь. Камень не сдвинулся с места. Он покачнулся и чуть не упал от неожиданности. Двоих теснили, вспышки сверкали. Сквозь него пролетела одна, и ударилась о каменную стену, и рикошетом взвилась в небо, и там уже, ликуя, взорвалась оранжевым снопом искр.
Он ничего не мог сделать. Он смотрел, кричал, пытался толкнуть, броситься наперерез, ударить, но ничего не мог сделать. Сквозь грудь проходили локти, оставляя на сердце глухие пятна ударов; какой глупый сон, - подумал он.
Его подхватило какой-то невидимой волной, закружило в водовороте, он упал, но тотчас подумал – свет! Он вскочил, прыгнул, могуче взвившись с земли, и попытался схватить его руками, сжать, бросить прямо в толпу, чтобы не дать... не дать этим... Но свет насмешливо ускользал из пальцев. Взрывная сила швырнула его на камни, он посмотрел на двух, и понял, что там, в круг, уже остался только один. Он бросился через толпу, проскочил насквозь; губы ножницами резали воздух на вдохе и кромсали его где-то глубоко-глубоко, где не было легких, а была лишь душа. Было как-то нестерпимо больно, хотя тело не чувствовало ничего. Он встал рядом с этим одним; он как будто был со всех сторон, его прозрачное тело обволокло и защитило; он кричал; он больше никогда не позволил бы ничего сделать. Это было бы слишком жестоко и неправильно, чтобы он мог пережить это сам.
А потом морская волна навылет обволокла его, и он понял, что падает. Но падал уже не он. Он остался стоять, глядя опять вниз, на то, как сквозь его грудь стреляет такое смутно знакомое пламя (он уже видел это, когда же это было?), а за его спиной раздавался в то время страшный, мальчишеский, ясный крик, и тот, кто еще минуту назад казался суровым, взрослым мужчиной в этот миг вновь превращался в того, кем он на самом деле был. Смерть стирает характеры и оставляет лишь души... В его глазах, когда он падал – сторонний наблюдатель увидел, когда обернулся – в первый раз за эту ночь блеснуло какое-то смутное, детское... удивление. Не страх, а именно удивление. И ясная, снова детская, беззлобная обида. Черные люди расходились и оставляли наблюдателя с двумя наедине. Он теперь чувствовал, что, видимо, его за тем сюда и прислали. Чтобы он встретил и проводил, а не помог.
Глаза у мальчишки раскрылись, и он удивленно поднял свои еще более ясные сейчас глаза на него.
- Мистер Филд... Уинстон?
Уинстон кивнул, сел на корточки и, заставляя себя призрачно улыбаться, протянул двум такие же призрачные руки. Он плакал. Это могло бы показаться странным, применимо к нему, но двое этого все равно почему-то не видели.
Наверное, потому, что слез у него уже не было. Так же, как не было уже и его самого.

***
Когда утром этого дня Уинстон изволил пробудиться с сумасшедшей рожей и вспомнить все, что видел во сне, противоречивее выражения на его физиономии за всю жизнь не мог бы заметить ни один даже самый внимательный друг. Он отчетливо помнил каждое мгновение сна – и это было очень странно. Потому что обычно после таких снов у него не остается не то что четкой картинки в воспоминаниях – вообще ни малейшего намека на то, что там было вообще что-то стоящее внимания. Сейчас все почему-то приобрело законченную четкость и важность. Как будто так и будет. Филдса пугало это «так и будет». Потому что там, во сне, было как раз то, что он бы никогда в своей жизни не посмел допустить.
Он видел немало смертей на своем пути. Все началось со смерти матери, попавшей под машину. Когда он увидел ее тело, ему показалось, что ему наврали насчет машины – настолько она выглядела замороженно-живой. Ему потом объяснили, что умерла она не от увечий, а от сильного толчка. От удушья. Легким просто не хватило сил закачать в себя сколько нужно воздуха после удара.
Он отчетливо помнил, какая она была красивая в последний раз, когда он видел ее. Мертвая красота. Такая, какая есть у статуй в музеях - или у кариатид, поддерживающих своды колоннами своих тел. Неживые, но великолепные. Он так и не смог сказать слова согласия, что опознал тело. Он не смог сказать ничего. Спасибо, врачи сами все поняли тогда - по тому, как посерело его лицо, тогда еще лицо молодого, безусого, ничего не понимающего пока еще мальчишки.
Уинстон видел столько смертей с того времени, что перестал считать. Однажды на его глазах умер его приятель по школе. Он так и не разжал пальцев, сжимавших горло врага (у него сломало палочку, и пришлось биться врукопашную), пока их не смазали маслом. Уинстон смазал. Когда ему сказали, что придется хоронить их вместе. Вместе?! Этого ублюдка – с человеком, который свою жизнь ни во что не ставил во имя счастья других?! Уинстона многие упрекали в циничности, но настолько циничным он никогда бы не стал. Даже после того, как увидел смерть той, кому был готов уже подарить свою руку, ну и сердце в придачу. Он помнил, как ему хотелось лечь с ней рядом и заснуть, так заснуть, чтобы просто больше не просыпаться, но не умирать, а спать и стеречь ее покой. С тех пор он решил больше ни к кому не привязываться. Достаточно было друзей, которых он просто не мог, не смел потерять.
Но вот привязался, кажется. Видимо, такая уж у него натура все-таки. Добрая. Не холодная. Как бы ни старался, никогда не мог озлобиться до конца. Трое друзей вот. Двое рыжих мальчишек. Женщина с мягкими соломенными волосами, которая никогда не будет принадлежать ему, но все равно очень почему-то дорога. Смешливая девчонка с синяками под глазами, не терпящая насилия и крови, но пытающаяся спасать мир. Смешно. Откуда такая странность, почему? Уинстон, кажется, нашел ответ на этот вопрос. Исчерпывающе точный ответ. Потому что. Потому что иначе нельзя. Потому что иначе – не жизнь.
Филдс поднялся с постели и первым ощутил смутное желание много-много выпить, чтобы события сна окончательно превратились в сон и ничто более. Еще подумаешь – нервничать из-за глупых предрассудков!.. Сам накрутил себя и еще психует. Как бабка старая. Уинстон не хотел бы превращаться с возрастом в такую вот бабку, суеверную и упрямую в суевериях. Хорошо, что сегодня суббота, - подумал он. А потом плюнул и решил – а даже если бы и пятница была, что с того?!
Он чувствовал, что успокоить себя не получается. Что-то упрямо ныло под ребрами; хотелось зажмурить глаза и кататься по полу волчком. Он просто позволил какой-то заразной гадости прочно утвердиться в голове и заставлять его измываться над собой. Вот и все. Надо выпить чего-нибудь. И ни в коем случае никому это не рассказывать. А то еще прозовут Пифией, до смерти не отмоешься от насмешливого прозвища.
Но почему-то гадость не уходила. Не желала отцеплять от сердца упрямых коготков, а по-прежнему грызла и скулила там, где-то в глубине души, как будто была на самом деле чем-то важным и роковым, - и не давала собираться на работу. Филдс из-за дурацкого сна даже встал раньше будильника – дело неслыханное: адская машина только сейчас запищала, и мужчина рассеянно пристукнул ее рукой. Будильник булькнул и затих. Он просто уже привык к насилию.
...Гадость поутихла, только когда Уинстон, окончательно одевшись и даже немного поев, заставил себя хлопнуть стопку огневиски, которого впервые в жизни почему-то не хотелось. Мысли сразу рванулись в другие дали, и странная гадость убрала когти, занявшись шкуркой. Надеюсь, не будут там стоять над душой, проверяя уровень алкоголя в крови, - подумалось Филдсу. Он понял, что жизнь окончательно возвращается в привычное русло.

 Отправлено: 31.01.12 22:26. Заголовок: Это и вправду был са..

Это и вправду был самый обычный день. Суббота, Мариан не нужно было в Министерство, но это никогда не останавливало ее в случае, если ей не хватало времени на неделе, и какие-то срочные документы остались нерассмотренными. Однако, сегодня она вопреки собственным привычкам решила остаться дома, благо, что и завала на работе не наблюдалось.
В последнее время собственное состояние беспокоило ее. У нее стали появляться провалы в памяти. Совсем недавно ее ассистентка была тому свидетельницей.

- И по поводу ответа на письмо Келли Чемберс - стоит написать, что в случае, если она откажется давать показания, мы будем бессильны что-либо предпринять, так как за неимением..., - ровно и уверенно говорила Мариан, пока ассистентка быстро водила пером по бумаге, как вдруг последняя прервала судью.
- Мисс Эбботт, с вами все в порядке? - спросила девушка. Мариан озадаченно взглянула на нее.
- Да, а к чему этот вопрос? Что-то не так?
- Вы диктовали письмо мисс Чемберс вчера, попросив ее воздержаться от любых показаний против обвиняемого ради ее собственной безопасности.
- Не может быть.
- Письмо отправлено вчерашней совой, - сверившись с какой-то бумагой, подтвердила помощница.

В тот раз Мариан едва удалось сохранить спокойствие.
Впрочем, только внешнее: проблемы с памятью волновали ее больше, чем она готова была признать. Глэдис говорила, что это от переутомления, Эбботт отлично помнила ее улыбку и вопрос "Когда вы последний раз как следует отдыхали, Мариан?" И она была несомненно права. Тем не менее, если что-то и ускользало из памяти судьи, то как она могла посоветовать молодой стажерке Аврориата отказаться от сотрудничества с судом, сама Мариан не понимала. Что случилось с ней в тот момент? Как могла она произнести это "ради собственной безопасности"? Ведь кому как не ей знать, что безопасность теперь, когда семья ее сестры - жены того самого Квентина Локельхерста - убита Пожирателями, ей смогут обеспечить в лучшем случае ее будущие коллеги-авроры. О чем она думала?
Выходной день должен был подарить ей отдых, но этого не случилось. Мариан выполняла привычную работу по дому, но мысли ее были далеко. Отсутствие того, что могло бы ее занять, отвлечь, что потребовало бы ее досконального внимания, играло свою роль, и она, не успевая как следует обдумывать мысли, которые словно стая птиц, которую спугнула кошка, появлялись в голове одна за другой, постоянно пыталась восстановить утраченные моменты прошедшей недели, но в памяти как будто стоял барьер, не пускающий ее. Словно в какой-то момент ее разум отключился и перестал осознавать то, что видели глаза, слышали уши, говорили губы. Эбботт размышляла о том, что это может быть не только переутомление. Могло бы это быть... Империо? Но кто мог... Неужели?... Мог?
Готов ли был Вэллон ради собственных целей пожертвовать пешками вроде этой девочки - Келли? Для Мариан это не было вопросом.
Эти мысли так взволновали ее, что она поняла, что уже не способна ничего делать, и оставаться дома, на месте - было выше ее сил. Тогда она попыталась связаться с единственным волшебником, которому могла доверять, которому могла рассказать все, всем поделиться, и, что самое важное, которому не была безразлична.
Но Фостера дома не было.
Где он - она могла только догадываться, он отсутствовал и в Аврориате.
В конце концов, ей удалось узнать, где он "скорее всего мог бы быть", и это самое "где" располагалось всего лишь в паре кварталов от ее квартиры.
Мариан нервничала, что-то подсказывало ей, что нужно как можно скорее увидеться с Фостером, рассказать ему все, он сумеет все ей объяснить. Ну почему, почему она не рассказала ему обо всем раньше? Ей казалось - глупость, зачем обременять его собственными проблемами, ведь у него и своих столько. А теперь вот идет - почти бежит, сокращая расстояние самым быстрым шагом, на который способна, не видя ничего вокруг.
Не видя, как, стоило ей захлопнуть дверь и пойти по тротуару, три тени в рано окутывающей город декабрьской темноте скользнули в ту же сторону, давая ей оказаться впереди.
Мариан глянула на подаренные отцом часы, которые уже столько лет носила на правой руке. Кажется, это время пересмены у авроров? Нет, это она тоже так, чтобы точно, почему-то не помнила. Может быть, стоило бы все-таки отправиться в Аврориат, не идти пешком, а быстро трансгрессировать и потом уже...
Не идти пешком...
Мариан не так часто ходила пешком, и ей не хватило достаточно опыта, что с шумной улицы свернуть в пустой и плохо освещенный переулок, но она торопилась и была уверена, что быстро минует его.
"Автор" заклинания был уверен в обратном.
- Помни: ее нужно взять живой, от мертвеца проку нет, - громкий шепот шелестел как шипение змеи. Но мужчина лишь отмахнулся. Он помнил.

Что за заклинание попало ей в спину, Мариан осознала не сразу. В годы стажерской практики в Аврориате ее наставник готовил ее ко всему. Однако, разве мог Фихте предполагать, что его ученицу, одну из немногих, которую он счел действительно способной или даже талантливой, сразит простое парализующее заклинание?

 Отправлено: 01.02.12 15:09. Заголовок: Суббота. Почему я, к..

Суббота. Почему я, как идиот, работаю в субботу?
Ненависть. Он просто захлебывался от ненависти. Глупые мысли ушли на задний план, оставив ее точить все-все-все в голове и превращать красивый рассвет над городом и красивую девушку впереди, так и виляющую, пардон, ягодицами, в несмешной фарс, ничуть, что удивительно, не захватывающий. Уинстон, конечно, и раньше не писал кипятком при виде рассвета. Насчет девушки – еще вопрос, смотря какая девушка, - но в художническом шиле ему было отказано богами. Шило не поворачивалось в заднице и сейчас, и Уинстон, вместо того, чтобы упоенно нестись на крыльях любви навстречу какому-нибудь мольберту в глуши своей усадьбы, бодрыми семимильными шагами мерил лондонскую улицу. Кожаную сумку с вещами он повесил на плечо, и поэтому ничто не мешало ему надменно засунуть руки в карманы и ненавидеть мир со свободными руками.
По дороге ему встретился телефон-автомат, и Уинстона неожиданно осенило памятью о дне рождении своей мачехи. Ей исполнялось пятьдесят девять – Филдс не стал гадать, откуда у него внезапно такие точные и прекрасные познания в области ее паспортных данных, однако медлить он не стал. Потому что знал, что дорого яичко ко Христову дню, как говорит одна полнотелая русская особа, приближенная к императору-министру. Он бросил в автомат монетку и набрал номер. В любом случае, отсюда в Ливерпуль звонить было дешевле, чем из дому.
- Алло? – сказали на том конце провода. Человек в красной будке повернулся и оперся спиной о стенку.
- Алло, - произнес он. – Пап, это я, Винни. Поздравляю с женой. Синтия может подойти или мне перезвонить попозже?
- Нет, она свободна, сейчас я позову ее. Синти! Тебя! Вот она, сейчас идет. Здорово, что ты вспомнил.
- Еще бы я не вспомнил, - усмехнулся Уинстон в трубку, а про себя подумал, что так бы и не вспомнил, не попадись по дороге случайно вот эта вот телефонная будка. Трубка на другом конце провода пошла по рукам: послышалось шуршание, вопросы, потом снова шуршание – женщина прижала трубку к уху плечом, в это время она что-то делала, вытирала или зашивала.
- Привет... мам, - Уинстон до сих пор не мог свыкнуться с мыслью, что ему нужно называть ее матерью. Обычно он называл ее Синти – по имени. Но сейчас был особый день, и нужно было доставить женщине удовольствие каждым словом этого короткого разговора, раз он не может приехать и навестить ее. Все-таки она вырастила его, хоть никогда и не могла стать ему матерью... по духу.
- Привет, Винни.
- Хочу поздравить, - Уинстон перехватил трубку левой рукой: правая немилосердно затекла и вспотела. – Прости, что я так редко у вас бываю, но работа чертова: короче. Ты самая красивая. Самая молодая. – На том конце трубки слышались благодарные аханья; Винни улыбался во весь рот до самых ушей. – Самая добрая и заботливая. Я очень прошу тебя – будь здорова и живи долго. И чтобы все у тебя было, что ты захочешь. Ну и чтобы Мэтью девушку себе, наконец, нашел. И... внуков, конечно.
Было слышно, как на другом конце провода засмеялся молодой человек; женщина тоже умиленно и чуточку смущенно прыснула. Она положила что-то на стол – это что-то глухо звякнуло, и Уинстон понял, что она вытирала тарелку – и перехватила трубку рукой.
- Спасибо, милый. Каждый раз ты звонишь – и что-то хорошее появляется. Мэтью учтет, он все слышал. Правда, Мэтью?
Это было произнесено таким тоном, что там, в Ливерпуле, двое еще раз засмеялись; Уинстон улыбнулся. Он знал, что это уже не его семья. А когда появятся внуки – будет тем более не его.
- Ты не заедешь к нам? На днях? Ну, когда работа позволит? Может, завтра? Воскресенье, выходной...
По воскресеньям Уинстон пил. Чаще всего. Ибо понедельник у него был выходным тоже, и было время протрезветь и успокоиться, набраться сил перед следующей страшной неделей. Но день рождения мачехи был, все-таки, делом поважнее, чем одинокое буханье, и Филдс поспешил ответить:
- Конечно, что за вопрос. Воскресенье – и правда выходной. Что тебе подарить? – Он не стеснялся того, что не купил подарок. Это никого не удивляло. В конце концов, там были не чужие люди, и стесняться было некого.
- Не знаю... - замялась женщина на конце провода.
- Значит, деньги, - усмехнулся Филдс. Женщина тоже усмехнулась, но было ясно, что такая идея ей однозначно больше по душе, чем какие-то дурацкие фарфоровые фигурки или альбомы для фотографий.
- Ты прости, я из автомата звоню...
- Ах, да, точно. Ну ладно, ничего страшного, еще поговорим...
- Да, конечно, еще поговорим...
- Ну до завтра тогда...
- До завтра...
- Пока...
- Пока.
- Пока-пока.
- Пока-пока-пока.
Уинстон повесил трубку. Никогда ему не было так стыдно и мерзко, как каждый раз, когда он был вынужден быстро прощаться по телефону с тем, кого не видел и не слышал уже больше полугода. Но им же не было дела до него – а так могли бы сами позвонить..! Уинстона почему-то обуяла странная злоба на тех, кто, вроде бы, оставался для него единственными родными людьми, а в то же время были куда менее близкими, чем, к примеру, друзья его, Филдса, или та же... Мариан... При мысли о Мариан у Филдса мгновенно пропала злоба и появилась какая-то привычная утренняя сонная тоска. Он украдкой, чтобы полицейские не заметили ненароком, ударил по автомату – оттуда выпала его монетка. Потом Уинстон вышел из будки и продолжил свой путь в Министерство. По бедру хлопала почему-то мгновенно потяжелевшая кожаная сумка.

- Мариан... Ты понимаешь... Я не силен в таких вот репликах, я силен... хм-хм... проехали... Ты идеальная женщина. Ты меня слышишь? Но нельзя же так. Надо идти вперед. У тебя должны быть дети и дом. Помимо работы и призрачного... на горизонте. Ты слышишь меня?
«Даже если это будут не мои дети и не мой дом», - зло подумал он. Странно. Раньше он никогда не давал себе повода к мысли о том, что Мариан... может принадлежать ему. Он почему-то всегда отводил эти мысли в сторону, оставляя один тоннель к удивлению ее мужеством. Потом он начал наблюдать за ней. Потом влюбился в каждое ее движение, каждый ее шаг... А потом понял, что просто глупо полюбил ее самое. И поспешил забыть об этом, и не сметь больше признаваться в таком.
«Ты идеальная женщина... У тебя должны быть дети и дом...»
«Ты должна жить, Мариан. Жить дальше. Так долго, как получится. Если Фихте все-таки не будет рядом? Ах, сукин сын, как же он так... кхм... Я буду защищать тебя. До последней капли...»
- Огневиски, - засмеялся тогда над собой Уинстон, гуляя уже в одиночестве по собственной квартире. Она была слишком велика для него одного. Он предлагал Мэтью, своему сводному брату, переехать к нему, если он захочет работать в Лондоне. Мэтью не захотел. Уинстон понимал его: мальчишка до сих пор держался за мамину юбку, благо у него была такая возможность. Теперь Филдс слышал, как эхо его собственных шагов отдается по всем комнатам с одинаковым гулом. Было почему-то нестерпимо тоскливо. Уинстон опять усмехнулся. Только почему-то шутка, над которой можно было посмеяться самому с собой, показалась ему сейчас глупой и детской. Так глупые дети шутят над святыми истинами мира. Дружбой. Любовью.
Преданностью.

***
Было уже поздно, и Уинстон не совсем понимал, зачем он вообще был сегодня на работе – ибо ни малейшего смысла от его там присутствия не намечалось. «Что ж, - подумалось ему. – Зато не устал. Можно будет меньше спать и завтра раньше утром снять деньги со счета... Или сейчас сниму и высплюсь зато?» Он уже спускался по лестнице, чтобы выйти сквозь один из каминов и аппарировать, куда ему вздумается, однако эти чертовы камины сломали все его планы. Он настолько засиделся, что все они – какая глупость! – были закрыты. Уинстон семиэтажно выругался и побрел к запасному выходу, который никогда не нравился ему тем, что выходил – подальше от магглов – в какие-то совсем уж дремучие дворы.
На улице было неприятно темно; Уинстон не боялся темноты, но lumos не помешал бы – а нельзя было, потому что маггловский мир и все такое. За это могли посадить. Луна, как назло, скрылась за тучами; фонари были за углом. Уинстон пошарил по карманам, странным образом надеясь найти там хотя бы маггловский фонарик – он не брезговал ими пользоваться в отличие от многих чистокровных дураков. Фонарика, конечно, не было. Он то ли забыл его в кабинете, то ли посеял где-то по дороге. В любом случае, фонарик был не ахти какого качества и не бог весть сколько стоил, а поэтому Уинстон не расстроился. Сейчас он хотел только побыстрее покинуть темные закоулки и пойти в маггловский банк, чтобы снять со счета автоматически переводимые в английские фунты магические монеты. Зачем Синтии галеоны? Пусть на фунты купит себе новое платье. Ей очень идут платья.
Но все равно меньше, чем они шли Джулии...

Half of what I say is meaningless
But I say it just to reach you
Julia...

И почему он теперь стал так часто думать о матери? Однажды ему вообще приснилось, что он сидит за столом в ее закутке, где они с ней так часто собирались вместе, и она говорит ему: «Я давно жду тебя. Ты скоро придешь?» Уинстону вообще после этого стало тошно разбираться в своих снах. Слишком часто стала сниться смерть. То призрачные руки, то мертвая мать, мол, ждущая. Не дождетесь! Уинстон воинственно вскидывался в такие моменты, когда гадость совсем уж изгрызала сердце. Вот и сейчас. Стоило полезть сентиментальной гадости в душу, как он тотчас же пересилил ее.
И тотчас просто вынужден был забыть. Потому что из подворотни донеслись недвусмысленные крики и звуки возни; и тут у Уинстона, как обычно бывало, просто-напросто отбило талант соображать. В то время, как он подумал, что голоса были знакомые, он уже пробежал – нет, пролетел почти звериными скачками – почти полпути на крики.
- Expelliarmus! Stupefy! Petrificus Totalo! – крикнул он с разгона в то место, где за углом шевельнулась женская тень – женщина не ожидала, вскрикнула, и вспышка отбила ее к стене, ударив головой. Надолго. Пускай полежит. Филдс видел это краем глаза. Но теперь он обнаружил себя и вынужден был осторожничать. Мужчина, вроде бы стоявший над почти недвижным телом жертвы, в этот момент резко обернулся. Маска. Серебристая маска с узорами и прорезями для глаз и рта.
«Тварь».
В такие моменты Уинстон всегда старался вызвать в себе ненависть. Ненависть холодную и безжалостную. Чтобы не мешала соображать. Но заклинания от этого приобретали новую силу. Тело слабо шевельнулось и застонало. Уинстон ударил первым, мужчина прыгнул в сторону и ударил тоже, Уинстон нагнулся, и вспышка вонзилась в стену; они так и пошли по кругу, будто танцуя, с нацеленными друг на друга палочками. Но Уинстон уже успел узнать голос. Мариан. Черт возьми, как? Впрочем, сейчас это было неважно. Он стоял к ней спиной, загораживая ее своим телом. Пожалуй, попробуй взять. Только через меня сначала переступи.
- Finite Incantatem! – бросил он в ее сторону. Тело наполнялось веселым азартом боя. Он двадцать лет так вот бился и ничего, жив пока. Значит, и сегодня так будет. Победит и останется жив.
А потом он ударил. Успел опытно ударить, так, чтобы наверняка.
А потом в ответ мелькнула странная фиолетовая вспышка.

 Отправлено: 01.02.12 17:36. Заголовок: Мариан не помнила мг..

Мариан не помнила мгновение, когда потеряла контроль над собственным телом, когда оно стало чуждым ей, тяжелым, а мысли потеряли прежнюю четкость. В какой-то момент она поняла, что упала, но падения не почувствовала, стремительно теряя способность оценивать происходящее. Она не видела, как три фигуры подошли к ней ближе, и одна из них буквально кинулась к лежащей на асфальте судье Визенгамота, двое остались стоять чуть поодаль.
Когда фигура склонилась над ней, плохо работающее сознание Мариан заметило маску, но в тот момент эта маска ничего не говорила Эбботт, мысли в голове стали тягучими, тяжелыми. Безусловно, она была в сознании, но заклинание не давало ей возможности сопротивляться и вообще двигаться.
- Две капли, и вам станет необыкновенно легко, Мариан. Вы позабудете обо всем, - говорил знакомый голос, но Мариан не слышала его.
Как вдруг разверзшая мглу вспышка ударила склонившуюся над судьей женщину, и та, вскрикнув, отлетела к стене.
Этот крик, почему-то Мариан показалось, что он был похож на рев какой-нибудь дикой кошки - пантеры или пумы. Однако, все это произошло до того, как она в одно мгновение ощутила себя саму и вернувшуюся ясность разума.
Еще несколько мгновений потребовалось ей, чтобы окончательно прийти в себя и понять, что произошло и происходит. Она почти сразу узнала Уинстона, он выкрикивал одно заклинание за другим, сражаясь с волшебником в черной мантии...и серебристой маске.
Все происходило слишком быстро. Филдс полностью переключил на себя одного из Пожирателей, но взгляд Мариан тут же упал на еще двоих - ту странно знакомую женщину, которую наверняка сильно оглушило двумя заклинаниями, и еще одну фигуру - тоже, должно быть, женскую. Кажется, одна пыталась привести в чувство другую, но ждать, пока она добьется какого-нибудь результата и снова обратит внимание на Мариан, Эбботт не собиралась. Она уже поднялась, палочка уже лежала в ее руке.
- Reducto! - резкий взмах рукой, и бело-серебристая вспышка рискует настигнуть женщину в маске, но та успевает поставить защиту, и заклинание едва не ударяет саму Мариан. Совсем рядом схватка куда ожесточеннее: вспышки заклятий, одна за другой, летят с обеих сторон. Увернувшись от заклинания, полыхнувшего красным совсем рядом, Мариан снова направила палочку. - Reducto! - повторила она. Эбботт хорошо помнила, что она больше не аврор, а значит непростительные заклинания для нее будут столько непростительны в случае применения, сколь и для Пожирателей Смерти. Однако, ее соперницу это вряд ли когда-нибудь останавливало. - Expelliarmus! Petrificus Totalus! Protego! Reducto! - теперь не останавливаясь ни секунду, Мариан постепенно теснила женщину, хоть и не могла пробить ее защиту. Она была блестяще подготовлена и сражалась явно не впервой, и в один момент Мариан со страхом подумала, что эта женщина вполне может оказаться сильнее ее в искусстве боевой магии. И что тогда? Однако, страх улетучился сразу же, ведь именно в это мгновение судье удалось очередным заклинанием достигнуть противницу. Это было "flipendo", которое швырнуло ее на телефонную будку, которую Мариан до этого не заметила. Приспешница Лорда разбила собой стекло, но поднялась, хоть и не без труда.
Если бы здесь было светло, Мариан могла бы увидеть, что руки у ее противницы в крови.
Она прокричала какое-то слово с окончанием "us", но это было не заклинание, и "protego" Мариан не подверглось удару.
Фиолетовая вспышка.
Мариан успела вовремя повернуться, чтобы увернуться от заклинания, пущенного в нее на этот раз вторым волшебником, с которым сражался Уинстон... Уинстон?
Филдс лежал на земле почти что напротив той самой волшебницы, которая попала под его магию первой.
- Expelliarmus! - ответила ему Эбботт, мужчина побежал к будке, у которой все еще стояла женщина. Мариан не могла использовать заклинание, которое очень быстро сократило бы количество участников этой сцену, и это чувство беспомощности разозлило ее еще больше, придало ей сил, и она готова была сразиться с ними обоими, уничтожить их даже без применения непростительного заклятия.
- Уходим! - крикнула женщина ему, и он буквально на бегу схватил ее, тут же отскочив вместе с ней за будку, уворачиваясь от очередной атаки Мариан. Мгновение - и они исчезли.
Вокруг стало удивительно тихо.
Эбботт снова увидела лежащего Филдса и тут же, позабыв обо всем, побежала к нему, падая рядом с ним на колени, разворачивая его, зачем-то оттирая испачкавшуюся сторону лица.
- Уинстон, - зовет она. - Уинстон! Ты слышишь меня? Ты ранен? Скажи что-нибудь! - она расстегнула его куртку и прислонилась ухом к его груди - сердце билось. Она хотела осмотреть его, но этого не требовалось. Расползающееся бурое пятно на рубашке аврора было даже слишком заметно.
Мариан заправила растрепавшиеся волосы за уши.
- Hollo! - произнесла она достаточно громко, направив палочку в темное небо, и притянула Филдса поближе к себе так, чтобы он мог опереться на нее, а его голова лежала на ее коленях. Ей нужна была помощь, с такой раной она не могла справиться сама, она даже не знала, как остановить кровь. Когда она разворачивала его, она задела рукой его рану и испачкалась в крови, но не заметила этого. Теперь кровь, казалось, была везде - она была на волосах Мариан, убравшей их испачканной рукой, на ее лице, на ее одежде, на асфальте. Но все это не имело сейчас значения, о нет. Ей нужно было торопиться, ей нужно было доставить Уинстона в Мунго и как можно скорее. - Помоги мне, Уинстон, обопрись на меня, - попросила она его, обнимая так, чтобы помочь подняться.
Она совершенно забыла о том, что там, в стороне лежит оглушенная Пожирательница Смерти, которая собиралась отравить ее, чей голос показался ей смутно знакомым...

 Отправлено: 03.02.12 15:19. Заголовок: Что за климат, Госпо..

Что за климат, Господи, не трави,
Как ни кутайся – неодет.
И у каждого третьего столько смерти в крови, что давно к ней иммунитет. ©

Он уже привык к быстрым победам. С ним мало кто мог сравниться в искусстве магического боя не только среди авроров, но и среди Пожирателей Смерти. Тот, кто не умер в первые годы этой страшной службы, обычно потом, со временем, настолько оттачивает свое мастерство, что ни один хоть немного здравомыслящий человек не скажет «Этот мой!» и не полетит даже из глупой гордости ему навстречу с немирными намерениями. Сейчас Филдс был практически уверен, что победит. И поэтому он не боялся. Он вообще никогда не боялся; это было не свойственно ему – бояться за собственную шкуру. Он обычно боялся за других.
Вот сейчас... сейчас... Он уже представлял – как этот молодой парень (видно, что молодой: так ловко скакать может только молодой, постарше человек прыгал бы более грузно) хватается за руку, из которой выбивает палочку, а через пару мгновений летит к стене и надолго застывает практически в позе спящего бродяги. Он зря связался с ним, этот парень. И зря пошел на это дрянное дельце – из-за угла нападать на беззащитную женщину. Да еще не один пошел – с компанией. Чтобы наверняка. Знал, небось, что Мариан была в аврорах... Трус. Трус и дрянь. Мочить таких надо в сортире.
И, наверное, его задумка бы удалась. Парень бы на самом деле отлетел на несколько метров и впился спиной в холодную стену; потом хит-визарды забрали бы его, и эта мразь больше бы никогда не гадила этот светлый, прекрасный мир своим отравляющим присутствием. Вот и Мариан уже успешно отбивалась от еще одной гадюки. Сейчас прыгнуть в сторону, миновать луч удара, и тогда... тогда...
- Мариан! – все испортил этот крик ужаса и вообще, ужас; Филдсу на мгновение показалось, что она не справляется. На нее наседали с таким остервенением, что женщина, напуганная внезапным нападением, она просто уже начинала отступать и... Уинстону могло показаться, но в этот момент он не думал. Прыжок, предназначенный для того, чтобы обогнуть фиолетовую вспышку, не был завершен; Филдс слишком испугался за женщину, чтобы думать о себе. В ее противницу полетело сразу несколько заклинаний.
А потом фиолетовая вспышка достигла своей цели.
Что-то толкнуло его в живот как будто громадным плоским кулаком и расползлось по чреву пустотой и ухающим перебоем дыхания. Это не было заклинание, несущее мгновенную смерть, но Филдс уже понимал: это не оглушающее проклятие, которое снимается одним взмахом палочки, и даже не ранящий удар. Он понимал это уже лежа на спине, когда руки, дрожа, скользили по воздуху и все силились дотянуться до рубашки, чтобы разорвать ее и взглянуть на то, во что его превращает это медленное, страшное заклинание. Он был хладнокровен; он был знаком с какими-то медицинскими заклинаниями, мог оказать первую помощь при магических ударах. Через пару секунд бессильных попыток Уинстон заставил себя немного приподняться: бросить взгляд, как там Мариан, и где их противники. Он успел увидеть только, что двое нападавших быстро сматывали удочки, и Мариан оставалась в безопасности: напряжение мышц пресса аукнулось в паху, в животе, в груди; от боли в глазах мгновенно потемнело, Филдс глухо застонал и потерял сознание.
- Protego… Мариан, Protego… - было последним, что он успел прошептать перед этим. Из палочки, лежавшей вместе с ее хозяином на земле, в его слабой руке, заструились серебристые искры – и погасли через мгновение.


- Мальчик, ты не проводишь меня до ближайшего магазина?
Смеющиеся глаза молодой женщины забегали по сторонам, и мальчик понял, что она нездешняя: во-первых, потому что он не видел ее, а во-вторых, именно по растерянно-смущенному выражению этих глаз. Он сосредоточенно кивнул. Глаза были большие и красивые. Он почему-то подумал, что, если бы эта женщина была его матерью, он бы тоже унаследовал такие вот красивые смеющиеся глаза-солнца.
Они шли по дороге, которую он знал, как свои пять пальцев. Знал, где живут люди, с которыми можно поболтать на улице; знал, где в этот момент подметает сердитый дворник, который однажды запустил в него каштаном; знал, какие соседи моют улицу четко напротив своего дома; знал, сколько кварталов ему нужно пройти до дома и сколько это будет шагов. Женщина молчала, только иногда очень пристально вглядывалась ему в лицо.
- А тебя как зовут? – спросила она наконец.
- Винни. Уинстон. Уинстон Леннелл Бенджамин. Филдс. – Женщина сглотнула воздух и судорожно замолчала; на лице у нее отразилось какое-то каменное выражение; так бывает, когда человек силится не заплакать. – А что? – спросил Винни, сосредоточенно подняв глаза и почесывая себя за ухом.
- Да... так... просто... – Женщина замялась так, как будто ее спрашивали о том, сколько у нее было мужчин и как ей с ними было с каждым.
- Вы знали какого-то Филдса? – шандарахнул в лоб вопросом догадливый мальчуган.
- Да... Винни... Я сама когда-то была... Филдс.
Потом они долго разговаривали с этой женщиной. В конечном итоге разговор, начавшийся с прогулки по направлению к магазину, затянулся на восемь лет. Она жила в Ливерпуле, снимала квартиру, маленькую, но очень уютную. Потом оказалось, что она волшебница. Отец развелся с ней, когда узнал; с того момента у них все пошло наперекосяк. Наперекосяк пошло с отцом и у Уинстона. Отцу не нравилось, что он общается с «этой ведьмой», он считал, что ничему хорошему она его сына не научит, и запрещал даже изредка навещать ее. Но Уинстон навещал. И теперь знал, что это все было ни в коем случае не зря, что Джулия научила ему всему тому, чему никогда бы не смог научить его сухой, правильный отец вместе с по-английски сдержанной мачехой. Она научила его жить. Жить и любить жизнь до последнего вздоха. И радоваться всему, что только ни произошло. Он как сейчас помнил: оптимизмом, безудержной радостью и счастьем всегда лучились ее большие смеющиеся глаза, и морщинки в их уголках лукаво оттеняли горящие румянцем щеки. Безумно красивая. До дрожи в руках любимая. Женщина, которую можно было любить или ненавидеть, но уже никогда нельзя было забыть.
...А потом была машина, дорогая, блестящая, новая, видно, и человек, гневно осуждавший мертвую за то, что она испортила ему бампер. Была драка, синяки и кровь на губе, а еще слезы, и ненависть, ненависть, так много ненависти, что льется через край и сейчас, кажется, удушит; были трое, которые всегда, кажется, стояли рядом и не уходили прочь, даже когда капли глухой, яростной злобы попадали в их сторону пополам с обвинениями.
- Вы достали меня, - шипело и клокотало на языке бессильной злобой. – Отстаньте! Отвяжитесь! Оставьте меня в покое!
- Никуда мы не уйдем, - спокойно и тепло веяло словами, чеканными, повторенными миллион раз сейчас и потом – они никуда не уйдут, все трое, не оставят и не бросят.
- Убью, - рычало естество, ненавидящее жалость и лицезрение собственной слабости другими людьми, пусть и самыми близкими.
- А ты давай, ударь. Ну, чего встал. Ударь.
И он бил. Кажется, тогда он вообще ничего не видел, не помнил, не сознавал; не знал потом, как зубы не стерлись от скрипа постоянного и дрожи; он тогда был похож на какого-то зверя, потерявшего детеныша. Потом друг вставал и, вытирая с губы кровавую юшку, повторял: «Давай, бей еще». Потом была усталость, злоба, стыд, боль; потом он приходил домой с исплаканными глазами, красными, больными какими-то; он был больше не похож на себя – веселого, вечно смеющегося, чуть ли не в вечную жизнь верящего... А отец тогда даже не пришел на похороны в третий день. А он пришел. И долго смотрел на то, как веревки, медленно отпуская хватку, опускают в земляную дыру самое родное и любимое из всего того, что у него было.
Школа закончилась как-то быстро и очень смутно; если первые годы он помнил очень хорошо и отчетливо, то все остальное время, можно сказать, учеба прошла мимо него, и жизнь увлекла его совершенно иными, более интересными вещами. Он окончил ее, долго никуда не шел работать – жил на оставленное ему материнское наследство. Потом родился Мэтью. Он отчетливо помнил тот день; он уже был очень взрослым; и именно в тот день он понял, что остался один.
У его отца была новая семья, новая жена, новый ребенок. Прежний ребенок вырос и еще должен был понять это сам, чтобы не заставлять отца мучиться произнесением логичных, но горьких фраз. Уинстон понял. Когда у людей есть счастье, в их праве не делиться им с теми, с кем не хочется. Через несколько дней после того, как Синтию забрали из роддома, он заявил отцу, что снял в Лондоне квартиру и устроился на работу. И уехал. Его счастье было рядом – верил он, но не там, не в Ливерпуле. Там он оставил другое счастье. Детское.
Потом была стажировка в Аврориате, потом начала работа, потом были друзья, коллеги, любовь, - все это переплетенное со смертью в тесный клубок радости и боли... Годы неслись, и он прямо чувствовал, что что-то ускользает из его пальцев, утекает, как вода, толчками, как кровь, бешено и тикающе... Вот уже он отметил тридцатый день рождения; вот выпивка – это все я выпил, вчера, правда? Пустые бутылки на столе, громогласное тиканье часов – с похмелья казалось, что каждая секунда отсчитывает его жизнь, отмеряет по миллиметру пряжи на его веретено. Болела голова, потом напал яростный озноб. Потом было чувство долга, какое-то глупое, детское, но очень-очень правильное; потом – клеенка, клетчатая, на столике; белая простыня, рвота, санитарка, с ужасом кричащая что-то такое, что он уже не слышал. Он чуть не умер – оттого, что больным отправился на задание. Он помнил, как это было – как постепенно отключались все чувства, очень медленно, и как кружилась голова, и как мимо проносилась вся жизнь – каруселью, безжалостным водоворотом, в который он чуть не нырнул, но вовремя начал бороться, так, как он умел бороться... Он всю свою жизнь боролся со смертью. Если бы он умер тогда, он бы уже мог сказать, что выполнил свой жизненный долг. Он спас столько людей, что хватило бы на маленькую деревушку в какой-нибудь сибирской глуши.
А сейчас, через еще восемь лет, долг был выполнен и подавно.


Он плавал в каком-то голубом мареве. Он двигал руками, и казалось, что он раздвигает пальцами это марево, упругое, тягучее, упрямо не желающее расступаться. В глазах будто горели огненные звезды. Весь живот был окутан бесчувствием – и только по бедру медленно, мучительно стекало что-то теплое и липкое.
Голос. Он слышал голос, испуганный, практически плачущий. Что-то подхватило его за плечо, боль вновь пробудилась, и он чуть не вскрикнул, но из горла вырвался только невнятный, звериный хрип; он откинулся обратно на землю, и изо рта тоже потекла теплая, липкая жидкость. Гадко. Как мерзко и гадко. Он опять закашлялся; голос снова позвал его – по имени.
- Уинстон!
Голубое марево расступалось лицом; то ли это был оазис воображения, то ли реальность. Испуг на лице. Глаза. Красивая... Как же ее зовут? А меня зовут Уинстон. Меня зовут Уинстон? Да, Винни. Леннелл Бенджамин. Филдс. Я никогда еще не умирал и сейчас тоже вроде не должен. Я ведь не умею. Я никогда не пробовал еще.
- Я не хочу... учиться... – прошептал он; голова упала на чьи-то подставленные руки. Живот весь расплывался теплой липкостью; он протянул руки сквозь мерцающий дым марева и наощупь разорвал на животе рубашки, потом ощупал кожу и опять поморщился от боли. Она была разорвана поперек, как тряпка.
- Кровь... – сказал Уинстон. – Как... смола... А я... как дерево... Старый дуб все-таки... срубили... Там... в Ливерпуле... давно... рос... Мариан... точно... Мариан... вот... имя... Не бойся... со мной... все хорошо, только... немного холодно...
Ему было трудно говорить; но очень хотелось успокоить ее: он чувствовал, как дрожат руки. Зато теперь она была в безопасности. Теперь он знал, что ему судьбой было уготовано спасти именно ее. Может быть, у нее впереди какая-то великая судьба? Он не знал этого, он знал только то, что теперь она будет жить долго-долго... Потому что иначе какого черта? Марево смыкалось над головой вновь, глаза были как слепые, руки беспомощно шарили в воздухе; он не хотел, чтобы она боялась, но сам он знал, что не выживет. Он чувствовал, как все внутренности сжимает, как Круциатусом, жестокая лапа, холодная, твердая, как камень, и знал, что это было последнее, что он сделал в своей жизни – подарил жизнь ей.
- Я... как отец прям чей-то... жизнь дарю... х-ха... А у самого... даже детей нет... уже... – прошептал он вновь в каком-то серебристом бреду. Где-то шумела трава; он уже не хотел думать, что это просто гул в ушах от сильного и быстрого оттока крови. Лоб становился холоднее, из висков как будто что-то выкачивали огромным насосом. – Холодно... – пожаловался он вновь. – Но ты не бойся... Сейчас... помощь... отвезут... жизнь... да...
Живот наливался каким-то нестерпимым пыточным захватом; лицо его стало по цвету напоминать ржаную муку – землистую, серую, бескровную. Хорошо, что на улице не светло. Было бы больно смотреть на свет. Темнота... Раньше ненавидел, а теперь люблю. Мысли были рваными и отрывистыми: так всегда, когда хочется успеть сделать или сказать многое, а понимаешь, что времени слишком мало.
- Я... морж... I’m the walrus… - повторил Уинстон четче, чтобы быть уверенным в том, что Мариан его слышит: ему было очень важно сказать ей все это. Он улыбнулся, чтобы ей больше не было страшно – ведь когда человек улыбается, значит, с ним все хорошо. Он не знал, что после того, как он закашлялся кровью, все зубы у него тоже выкрасились в бурой липкости. – Патронус... понимаешь? я не понимал... раньше... потом... прочел... у моржей... клыки... а они... не пользуются... добрые... с виду страшные, но... нет... нет... They’re... the eggmen… х-ха... все... до единого... stupid bloody Saturday… choking... smokers... – Его опять разорвал кашель, улыбка стерлась за кровоподтеками с губ. - Мариан? Мне... снилось... Пруэтты... смерть... скажи им... осторожность... а ты... мы... могли бы... если бы... х-ха... Ненавижу... нет... Люблю... Джулия... Мариан... все...
Уинстон снова улыбнулся. Марево упрямо не выпускало из своих цепких лап, и он больше уже ничего не видел. В этот миг адское, ненавистное бессилие толкнуло его; ему стало мерзко, страшно, он рванулся, уже не смог сдержаться, закричал от боли, хрипло, бешено, но все-таки сумел раздвинуть наступающую слепоту на мгновение. Мариан глядела на него с отчаянием и ужасом, ее губы двигались, но трава уже шумела так громко и близко, что в этом мире он не слышал ни звука. Стало почему-то очень хорошо и тихо.
- Не бойся... Только живи... А солнце... взойдет... и без нас...
Тишина последний раз рванулась шепотом, и на этот раз уже все потонуло в наступающей слепоте: лицо Мариан, подворотня, - даже темнота ночи пропала, уступая место какому-то тусклому свечению прямо под веки. Из черепа высосало все соки, что-то последний раз хлюпнуло и щелкнуло выключателем.
...Поле, шумящее во весь дух, победоносно обхватило его своими могучими лапами и обдало пьянящим, пряным ароматом недавно скошенной травы.

 Отправлено: 19.02.12 15:46. Заголовок: Она попыталась подня..

Она попыталась поднять его, но попытка обернулась неудачей, вокруг них никого не было, и Мариан, побоявшись все только усугубить, снова опустилась на холодный асфальт, бережно держа Уинстона. Он лежал, не шевелясь, пугающе замерев, и она смотрела ему в глаза, только в глаза, и ей казалось, что взгляд в них становится стеклянным, застывает, и от этого ей становилось еще страшнее. Он говорил - скомканно и тихо, словно боясь не успеть сказать что-то, что казалось ему важным. Она думала лишь об одном. Где же помощь? Почему их все еще нет? Мариан не хотела верить и не верила в то, что это ранение... Нет, нет, даже думать об этом нельзя. Она снова оглянулась, ища авроров, которые должны были прийти им на помощь. И тогда Филдс коснулся ее руки, заставив снова посмотреть на него.
И Мариан поняла, что он умирает.
Она наклонилась над ним, проведя ладонью по его щеке.
- Все будет в порядке, Уинстон, все будет хорошо, - говорила она ему. - Мы тебя вытащим, все будет хорошо, - повторила она почти шепотом. Он улыбнулся ей и снова стал говорить. Слова словно застревали у него в горле, речь была обрывочной, изо рта потекла кровь. Мариан вытерла ее, она продолжала держать Филдса, она, замерев, слушала его, пытаясь услышать и запомнить каждое слово, пытаясь продлить этот момент, все еще надеясь успеть удержать его здесь, с ней, хотя он сам уже, казалось, устал бороться за собственную жизнь и не хотел ничего кроме как обрести долгожданный покой. Уинстон снова улыбнулся ей. Мариан слабо улыбнулась ему в ответ. Его бледное, бескровное лицо посерело, но он успел сказать последнее.
Взгляд аврора остекленел, словно он уже не видел ее, глаза закрылись, и Уинстона Филдса не стало.
Мариан обняла его и поцеловала в лоб, прислонившись к нему щекой. Слезы, до этого сдерживаемые глупой верой в себя и неизвестно откуда взявшимся ощущением, будто все это происходит не с ней, будто все это - сон, хлынули по щекам, капая на лицо теперь уже ко всему безучастного Уинстона. Мариан не издала ни звука, она лишь покачивалась, по-прежнему обнимая его, словно убаюкивая, словно позабыв, где она и что происходит вокруг.

Сидящую на земле и обнимающую мертвеца женщину очень скоро нашли братья Пруэтты.
Мариан очнулась, когда услышала их голоса. Когда они оказались около нее, она лишь взглянула на них снизу вверх, должно быть, впервые за долгое время чувствуя себя такой... беспомощной?
- Судья Эбботт, вы в порядке? - спросил один из них, опустившись рядом с ней, но все, на что ее хватило, это медленный кивок.
- Эта без сознания, - сказал другой, видимо, занявшись Пожирательницей Смерти, всякая мысль о которой стерлась у Мариан из головы.
Один из братьев протянул руки, и Мариан покорно передала ему свою ношу, которую до этого держала, боясь отпустить. Как будто это могло что-то изменить... Как будто если крепко зажмурить глаза и сильно-сильно пожелать, чтобы всего этого не было, время повернется вспять. Но в это веришь только в детстве, а сейчас Мариан не смогла бы вспомнить, был ли оно у нее вообще, этот беззаботный период, когда больше всего на свете боишься темноты в комнате, когда самым важным событием года является Рождество и его подарки... когда друзья не умирают у тебя на руках.
Юноша побледнел, увидев Уинстона. Потом посмотрел на нее, безмолвно вопрошая то же, что и спрашивала сама у себя она еще несколько минут назад. Неужели все это - правда? Неужели оказался убит Пожирателями тот, кого она сама и, без сомнения, и этот юноша тоже никогда не смогли бы представить поверженным?
Мариан ничего не сказала ему, только положила руку на плечо на минуту или, может, чуть дольше. Затем она поднялась. Ее слова эхом отдавались у нее в голове. "Все будет хорошо. Все будет в порядке." Какая дура. Ничего уже не будет в порядке. Это война, об истинном лице которой ты, полюбив свое судейское кресло, позабыла.
Мариан подошла ко второму Пруэтту, попросив его помочь брату, и он оставил женщину в серебристой маске на ее попечение. Эбботт протянула руку, сдернула капюшон с головы женщины, и сняла знак отличия слуг Темного Лорда. Женщина оказалась моложе, чем думала Мариан. И черты лица сразу же объяснили, почему голос показался знакомым. Он действительно был знаком Мариан. Пожирательницей Смерти, виновной в нападении на судью Визенгамота Мариан Эбботт и смерти Уинстона Филдса, оказалась Глэдис Леман.