Marauders.Rebirth

цитата:

Дата и примерное время событий:
ноябрь 1976 года, концовка - май 1977.
Локация
некое место, где содержали пленника, затем - кабинет Аластора Грюма.

Смерть - это экзистенциальное состояние. Именно состояние, а не процесс или внезапное стечение обстоятельств, как свойственно думать некоторым. Неважно, до или после остановки деятельности мозга: смерть - это состояние существования. В утробе матери ты умираешь, в колыбели ты умираешь, в детстве, в юношестве, зрелости и старости, и после юридической границы твоей смерти, и там, что верующие называют загробным миром. Если ты не умираешь, значит тебя не существует.
От рождения твой дух сходит на нет, выучиваясь обращаться с предметами, которые не умирают. Они стираются, превращаясь в пыль. Победить смерть - значит добровольно вычеркнуть себя из списка существующих.
Поедать смерть - значит кормиться от чужого существования.
Это будто не иметь собственного. Держать у себя в подвале пленника, медленное тление которого подпитывает ваши цели - все равно что завести корову и каждый день получать от нее молоко. Смерть питает сильнее молока. Ведь и взятие молока у коровы - это тоже своеобразный акт смерти.
Исчезновение Фостера не вызвало никакого удивления: смерть. Его считали мертвым, не в том смысле, который только что был вложен в эти слова, а в самом обыденном, бытовом смысле, который является прямым руководством к передаче неодушевленных предметов от усопшего к еще не успевшему это сделать. Фостера считали убитым. О нем сказали примитивную траурную речь, с большим трудом соскобленную со всех краев памяти его коллег. О том, кто совершил акт физической смерти, велено говорить только хорошее. Не успевшие усопнуть опасались, что их мертвец вскочит из гроба и решит вернуться к мирской жизни, ощутив недостаток добрых воспоминаний о нем. Но что они знали о нем? Кто в здравом уме согласится променять спокойное, размеренное физическое тление в стенках Абсолюта очередной эстафете с передачей самых разнообразных палочек: от волшебной до палочки Коха. Фостер не стал бы возражать, если бы его убили. В конце концов, в своем существовании он выбрал довольно изящный путь смерти, и не ему было жаловаться на чрезмерно скорое наступление ее земной формы.
Но Фостера не убили. Вот уже который месяц он засыпал здесь, на сыром, воняющим плесенью и крысиной мочой каменном полу, закрывая глаза и ощущая только одно: как его кости соприкасаются с ледяными камнями. Словно необузданные любовники, которым нет земных препятствий, его череп, позвоночник, локти и тазовые кости рвались слиться в поцелуе с каменными плитами, забывая о коже.
Об одежде Фостер уже давно забыл сам. Рубашка, изодранная в лохмотья, по ночам служила ему подушкой. Штаны, будто проржавленные на коленках его, Фостера, кровью, тоже едва ощущались. Одежда, которую не было возможности снять, и не было смысла носить - безумная, тщетная попытка сохранить человеческую оболочку и не дать себе же увидеть себя.
Иногда если не смотреть на себя, кажется, что внутри тебя сидит кто-то другой. Вернее, это ты заперт внутри этого тела, кости которого целуются с камнями, а мышцы словно завязаны тугими узлами. Как будто кто-то украл твою машину и снял с нее покрышки.
Фостеру не было ни холодно, ни жарко. Его постоянно била судорога, вызванная ознобом, но в то же время тело чувствовало жар. Не было смысла раскладывать свои ощущения словно карточную колоду - ведь ясность нужна лишь для того, чтобы устранить симптомы, а Фостер был бессилен устранять что-либо. Он мог только подчиняться.
Некоторые люди обожают рассуждать о том, кого можно "сломать", а кого нельзя. По их мелочной религии, первые будут стоять до конца, стискивать зубы и выходить победителями, а вторые униженно слюнявить пальцы ног обидчика и захлебываться собственными соплями в попытках вымолить помилование. Но чтобы быть тем или другим, нужно знать, где начинаются твои зубы или его ноги, и где заканчивается твое собственное "я"; Фостер не чувствовал ничего из этого, поэтому он мог просто идти, делать, лежать, молчать, ждать. Обладание личностью никогда не было для него приоритетом. Какой смысл чем-то обладать, если ты не можешь этим пользоваться.
К чему сейчас Фостеру его сарказм? Сила? Смелость? Чувство юмора? Он спрятал свою личность до лучших времен, если они когда-либо наступят.
Единственное чувство, которое никогда нельзя терять - чувство времени.
Можно не ощущать боль, радость или грусть, можно никогда не любить и не ненавидеть, можно превозмочь голод и страх, но стоит лишь превозмочь время - и все, что ты делаешь, обернется ничем.
Превозмогая время, ты побеждаешь смерть.
Побеждая смерть... ты, кажется, уже догадываешься, что ты получаешь.
Большая, красивая, симметричная, абсолютно неорганическая дыра в полу. Ты можешь любоваться сквозь нее на закат.
Но Фостер остро чувствовал свое разложение. Он наслаждался ощущением того, что каждый день его тело стареет, раны гниют, ткани зарубцовываются, а глаза видят все слабее из-за постоянной тьмы.
Он мог умирать! Он умирал!
Он не был безмолвной игрушкой в руках своих палачей!
Он умирал!
Не изнашивался, как любой механизм, который бессилен перед диффузией и распылением. Он пытался обновлять себя.
Обновлял - и снова умирал.
О боже, какое это сладкое ощущение - знать, что есть такая вещь, которая подвластна тебе полностью - твоя собственная смерть!...

Пинок под ребра все еще заставлял Фостера дергаться. Иногда он просыпался сам - камни не очень-то располагали к сибаритским сновидениям. Но порой его сон был особенно крепок, и пришедший с тарелкой отвратительной баланды Пожиратель приветствовал узника носком тяжелого ботинка где-то между пятым и седьмым ребром. Фостер вздрагивал не от боли, а от внезапного пробуждения.
- Жри, чучело, - хохотал Пожиратель. Это был приземистый колдун с редкими соломенными волосами, утративший свою первозданную форму настолько, что буквально все его тело ходило волнами, когда он передвигался. На носу тюремщика красовались несколько жирных угрей, а меж потрескавшихся сероватых губ виднелись черные костяные остовки, когда-то наверняка считавшие себя зубами. Фостер слабо улыбался, сгребал в охапку засаленную миску и кусок зеленоватого хлеба, отворачивался к окну и делал вид, что с усердием опустошает тарелку. На самом деле он подкармливал растущую в углу черную плесень, которая когда-нибудь решит поцеловать его в знак благодарности и наградит воспалением легких.
Хлеб он съедал сам, потому что не мог позволить плесени заниматься каннибализмом и потреблять себе подобных. На прогорклом куске мостился ее зеленоватый собрат, который придавал хлебу вкус сырой земли.
Пока пленник ел, Пожиратель любил делиться утренними новостями. Он выдумывал их сам, в деталях описывая мифическую гибель всех его товарищей и воцарение Темного Лорда: возможно, он надеялся, что Фостеру станет страшно, или же что он попросит убить его - но пленник сомнамбулично жевал свой хлеб, не обращая на россказни тюремщика никакого внимания. Тогда последний переходил к новостям другого рода, рассказывая о том, как провел вчерашнюю ночь среди изысканной пищи и чистокровных прелестниц. Фостер снова не отзывался, потому что не завидовал и не нуждался ни в пище, ни в женщинах; он был так занят своим умиранием, что поддерживать жизнь в себе или в природе для него казалось чем-то не просто второстепенным, а не слишком даже позволительным.
Наконец, надзиратель переходил к оскорблениям. Чего только Фостер не слышал о себе - но все это он слышал и от других, еще задолго до плена. Кровь, текущая в его жилах; семья, потомство которой превосходило кроличье; невысокий рост и жилистое телосложение; сумасшедшая преданность делу аврориата; и даже слепая покорность, с которой, как всем казалось, Фостер принимал любые пытки от своих мучителей, - все это могло стать предметом издевательств над ним. "Думаю, ты сам представляешь, что ты за кусок дерьма, раз позволяешь нам так с собой обходиться. Или, может, тебе это нравится, потому что так тебя наказывал твой героический па-апочка?", - заключал Пожиратель и удалялся, глуховато посмеиваясь над собственной убогой шуткой. Фостер замечал, что приглушенный, порой переходящий в кашель смех тюремщика свидетельствовал о серьезных проблемах с сердцем, и больше ничего. Оскорбления он пропускал мимо ушей: что этот дурак мог знать о нем, о его семье, о его жизни, кроме очевидных фактов, из которых Фостер и так половину наврал.
В кадровых отделах всегда сидели просто невероятно хорошенькие девчонки, которым было просто неприлично говорить лишь правду!

На пытках Фостеру полагалось орать. И он орал.
Пожиратели не знали - он тащился от звука собственного голоса. Это была одна из нежных форм нарциссизма: когда твой собственный голос для тебя есть главный музыкальный инструмент в тех композициях, где он должен выступить как сопровождение. Однако голос все же был для него второстепенным там, где должна была звучать Мысль: когда голос служил проводником для Мысли из сознания Фостера в мир людей, он прежде всего оберегал мысль, не позволяя голосу исказить ее, смять или потревожить. Голос не имел права окрашивать мысль цветами, изначально ей не присущими. Но голос был все равно что любимым ребенком, которому не давали шалить при посторонних, зато наедине баловали как могли; ведь Мысль, как и любой посторонний, приходит и уходит, а голос - словно ребенок, часть тебя, которую ты производишь на свет, и по которой, как люди думают, они имеют право судить о тебе.
Совсем иначе дело обстояло там, куда не доходила мысль, но пробирался голос. Когда Фостер оставался наедине с женщиной, когда брал ее к себе в постель, он отдавался власти собственного голоса. Он не любил разговаривать - потому что любое слово предполагает собой эту Мысль, эту чертову соседскую девчонку, которая станет подглядывать за тобой, когда ты играешь со своей новой женщиной! Это было не слово, это был какой-то затяжной стон, переходящий в рык, долгий, оглушающий его самого: весь слух - да что там слух, - все чувства, казалось, сосредоточены в этом стоне, завязаны узлом в его звенящем, оглушающем звуке. Короткие, отрывистые бранные слова, единственные слова, которые вылетали без мысли, вплетались в этот звенящий узел резкой, сухой деревянной стружкой, еще более шершавой оттого, каким хриплым был голос Фостера в такие минуты. И этот узел, крепкий чертов узел, который до сих пор не смогла развязать ни одна женщина, был бутоном цветущего нарцисса - о... Мерлин... как же... Фостер... любил... свой!.. голос!!!........
Но пытки - это было нечто иное. Здесь он должен был кричать, и свежий, нежный бутон нарцисса, сотканный из голоса, раскалялся докрасна и превращался в сталь.
Удары Круцио чередовались с попытками привести Фостера в чувство, и тогда в раскаленные стальные пробки, затыкавшие ему уши всякий раз, когда его пытали, вклинивались старые, трухлявые, словно рассохшийся старый письменный стол, голоса Пожирателей. Они пытались проникнуть в его сознание с помощью мысли, но Фостер - не-е-ет, - Фостер был хитрее, он не подпускал никакую Мысль к своему единственному нежному и ласковому дитя, к своему голосу. Он мог лежать на ледяном полу и улыбаться сквозь пелену слез своим обидчикам; едва подернутые пленкой тонкой кожицы раны на губах сновь открывались, и ласковые струки крови стекали по подбородку. Он не слышал, что они говорят ему, и Пожиратели считали, что он оглушен собственной болью, но нет - наивные! - его оглушал звук собственного голоса, звук, который имел вкус: медовый вкус зарождающегося нарцисса и металлический, кровавый привкус стального узла.
Из этой стали были выкованы доспехи, в которых Фостер выиграл это сражение.

Каждый день в заточении был похож на другой: люди в масках приходили и уходили, ставили какие-то опыты, пичкали его зельями, подвергали действию каких-то заклинаний, а затем неизменно запирали все в той же темнице, в которой он обречен был проснуться на следующее утро. Фостеру не претила такая жизнь - вернее, его немного раздражало то, что ему приходится терять здесь время, самое обычное, человеческое время, которое можно потратить на бытовые радости и горести. С другой стороны, плен был неким Эдемом, в котором не существовало ничего мирского: ни льстивых секретарш, ни самодовольных глав департаментов, ни тупых прохожих, которые не видели ничего дальше своего носа. Здесь не было никаких полумер: все чувства, которые испытывал Фостер, были остры, ему не приходилось изображать радость при виде тех, кто был ему противен и отвращение при виде тех, кто был противен его начальству. Никто не заставлял его поправлять галстук, гладить мантию и убирать локти со стола во время обеда - в каком-то смысле, в плену он был даже свободнее, чем на воле. Он был волен жевать свой кусок хлеба так, как он может, игнорировать "ценные замечания" руководства так, как он хочет, он мог кричать от боли, корчиться, улыбаться кому попало и не заботиться о красоте гардероба. В такой обстановке даже ехидное молчание хранить было легче. Кому были страшны цепи, если нет правил этикета? Нет, действительно, этот никчемный проржавевший кусок железа не накинется на тебя с нотациями и не произнесет своим скрипучим, плохо промасленным голосом: "Фостер, явившись в Министерство с пятном на рубашке, вы опозорили все свое подразделение". На той самой единственной рубашке Фостера сейчас бурели несколько пятен от крови, от баланды, которую он делил с плесенью, от каких-то таинственных зелий и от собственной рвоты, которую частенько эти зелья вызывали. Ему велели утираться собственной рубашкой, а он делал это чуть ли не с благоговением: и пусть только посмотрит вся магическая Британия, погрязшая в своих чопорных бархатных подвязках, как один из лучших ее сынов, аврор, утирает собственной когда-то белоснежной рубашкой следы блевотины со своего изуродованного лица! Аминь, святой Георг! Аминь, святой Эндрю! Аминь, святой Патрик! Аминь, еще какой-то замшелый святой, которого никогда и никогда не выучит, но который тоже не одобрял утираться рубашкой!

- На этом мы, пожалуй, закончим, - устало буркнул Грюм. - Фостер, тебе не кажется, что занятия по окклюменции в аврориате были не просто способом заполнить окошко в расписании?
- Теперь нет, - серьезно ответил Фихте. - Вы вытянули из меня почти все мысли, которые... я не хотел.
- Рад бы сказать, что мне было интересно, да вот только ни черта интересного там нет! Дурак ты, Фихте. Герой, но дурак. Иди уже.
Фостер только пожал плечами.
Выйдя за двери кабинета начальника, он коварно улыбнулся.
Ах, если бы только Аластор знал, насколько Фостер преуспел в этом деле!