Отправлено: 10.09.14 19:24. Заголовок: [Me & Mrs Bones]

 Отправлено: 11.09.14 00:27. Заголовок: Just a gigolo, every..

Just a gigolo, everywhere I go
People know the part I'm playing
Paid for every dance
Selling each romance
Every night some heart betraying

Если память ему не изменяет, то это Оскар Уайлд сказал, что когда хорошие американцы умирают, то они попадают сюда, в Париж. Бедные парижане... В случае с Томом получилось несколько по другому. Он был не хорошим американцем, а эгоистичным почти-англичанином с французскими корнями и подлежащей к ним напыщенностью, который в конце концов оказался там же, где и все хорошие американцы. Из этого можно сделать вывод, что европейцы просто настолько лучше американцев, что даже в рай они попадают по высокому географическому блату. А можно и другой вывод сделать. Можно сделать вывод, что Том - трус. Что он убежал, когда не убежать было невозможно (так он себе твердил), что струсил и предал, что не смог побороть врожденную осторожность. И еще, что как не крути, а отец был прав, и мужик из Тома получился больно уж жеманный.

Он бродил по улица Парижа, по этим переулкам, аллеям, закоулкам и пустым уголкам, и думал, что как хорошо, что есть Она.
Он не любил Париж. Париж был для него слишком... знакомым. Похожим. Он был похож на Томаса своей лощёностью, пижонством, напускным шармом и лживостью. Все свои недостатки Томас видел олицетворенными в этом городе: пустую гордость, безразличие, переменчивость. Париж был для него женщиной и поэтому казался ему подлежащим обмену.
Что сказать - ни одна женщина никогда не была для него незаменимой...

Еще в Лондоне он начал играть в игру собственного произведения и назвал ее игрой в Хемингуэя. У игры были правила, правила, которые были актуальны в Лондоне, но были важнее в Париже, потому что только в Париже так сильно верят в маленькое чудо под названием любовь. Конечно же верят не сами парижанки, но это маловажно для игры.
Рубашка была обязательным элементом одежды для игры в Хемингуэя. Для того чтобы правильно играть в эту игру, нужно было очень правильно одеться. В одежде должна была отсутствовать заметная продуманность. Все должно было быть как бы небрежным, и в то же время эстетически притягающим. Одежда должна была быть... вневременной. Благодаря ей размывались бы признаки возраста, а стало быть, поколения. Эта одежда кого угодно должна бы поставить в тупик по поводу образования, занятий, доходов и социального статуса. Она должна была сделать из того кто решится играть в эту странную игру - загадку. То есть эта одежда должна сообщить некоторую нездешность, таинственность и намек на какой-то серьезный, неведомый жизненный опыт. Белая рубашка было самым лучшим, что Том мог выбрать. Конечно, никакого галстука. Правда иногда он надевал помятый, но хороший и дорогой пиджак. Брюки были не важны, там вариантов было много. Но вот обувь... она должна была быть стоящая. Ботинки классические, этакие английские, потертые, но ухоженные, правда, без фанатизма. То есть обувь должна быть такой, чтобы можно было сказать: "Я долго к Вам шел, но пришел с деньгами."
Одному играть было можно, но не очень интересно, все-таки нужен партнер - зритель. В последнее время, до отъезда из Лондона, зрителем была Амелия. Втроем он никогда не пробовал, но наверное это невозможно. Идеально было играть вдвоем. Напарник должен при этом просто наблюдать за происходящим внимательно и с улыбкой. Напарник обязан нежно смотреть на напарника всегда, только тут важно не переборщить и не допустить двусмысленности...

Этого названного Эрнеста не должно было останавливать количество женщин, она могла быть одна или их могло быть пять. Это неважно. Единственно, с ними не должно было быть мужчин. Очень хороши дамы, которые решили небольшой женской компанией после работы немного посидеть и выпить. Идеальны подруги, которые вырвались от детей, а мужья у них состоятельные, но весьма занятые люди, близкого к Эрнестам возраста. Но самый желаемый объект - это элегантная женщина, которая сидит за столиком одна, например после ссоры со своим мужчиной, или просто в ситуации какой-то неприятности.
Знакомство всегда происходило само собой. Но нужно признать игра эта - дело не дешевое. Нужно заказывать напитки, быть остроумным, милым, но главное, нужно постоянно восхищаться женщинами, с которыми вы познакомились. Это восхищение должно было быть открытым и чистым, без напора и уклона в соблазнение. Но сладость в нем должна была быть. Подлинная сладость. Нужно было смотреть женщинам прямо в глаза и не отводить взгляда, нужно было говорить смелые комплименты, искренне интересоваться всем-всем... И при этом быть не суетливым, слегка грустным, и как бы раненым. Раненым жизнью.
Нужно было создать атмосферу безопасности, надежности и подлинной правды!
Если вдруг возникнет желание и соблазн... то с ним нужно было бороться не скрывая борьбы. То есть весь вечер или часть ночи должны были пройти по такой тонкой грани, чтобы никто даже и не подумал предложить встретиться вновь. То есть, чем лучше все складывалось бы, тем яснее должно было становиться, что больше они никогда не увидятся никогда. Но легкий-легкий звук надежды должен был висеть в воздухе. И в тот самый момент, когда эта тонкая грань могла бы быть нарушена. .. вот тогда нужно было проститься. Ни в коем случае нельзя было самому доставить женщину домой. Так как станет известно, где она живет. И тогда звук надежды стал бы фальшивым или неоправданно сильным.
Вместо этого нужно было вызвать такси или поймать его, усадить ее, последний раз взглянуть очень близко в глаза... И остаться.
Лучше всего было, когда шел ночной дождь или снег. Из уезжающей машины должен был быть виден силуэт стоящего Эрнеста. Стоять нужно было неподвижно, смотреть вслед. Долго...
И у тех, кто умчались в такси, должно было бы остаться ощущение каких-то нереализованных возможностей и мысль: "Вот ведь, оказывается, как бывает... Вот, оказывается, какие бывают... мужчины". Они должны ехать домой на заднем сидении такси и... улыбаться.
А два Эрнеста не должны сказать после всего этого "Есс!", не должны пожать победно друг другу руки. Они должны медленно и печально отправиться восвояси, думая: "Вот ведь какие бывают...".
Так получалось не всегда. Так сыграть не просто, особенно не в Париже. Но если получалось, то поверьте - это было очень приятно... И главное, не стыдно...
________________

В другом мире, который был бы лучше, чище, человечнее даже, если о таком еще можно мечтать, они все любили бы кого-то другого.
Лили Эванс любила бы Снэйпа, Малмут любил бы Боунс, Гарайи любила бы кого-нибудь и Томас любил бы Мафалду...
Мафалда всегда любила бы Боунс. Есть вещи, которых, как не крути, не изменить.

На дворе идет война, в самом разгаре, в самом аду, и Томас на это смотрит, смотрит и молчит. Они проиграли. Он это понял еще в 77-ом, раньше всех остальных, но тут он вдруг решает, что все, надо, надо бежать. Она лежит, потому что сидеть все еще больно, и он протягивает руку и дотрагивается до нее. Она вздрагивает и отодвигается; иногда он забывает, что за последнее время она отвыкла от этого, от прикосновений.
- Поедем со мной, - он говорит, - поехали отсюда. Здесь ничего больше не осталось.
Она смотрит на него и он знает, что здесь, этот город - это все, что у нее осталось.
А город все горит...

_________________

Она опять его подвела. Боунс подводила его почти всегда. Она не поехала за ним в Париж тогда, когда надо было ехать, а осталась. И черт возьми ведь, не пропала, не спилась, не пошла ко дну, а наоборот... Влюбилась, расцвела, выжила. Нашла себе бабу, пережила войну, вернулась на работу, занималась всякой чушью и что обидно - всегда небезуспешно. Она ужасно огорчила его тем, что пока он, один, мыкался и мучился в Париже, и все что ему нужно было - это информация из Лондона о том, что там все плохо, что все сгорело до тла, что война проиграна, что все без него там померли... Так нет, она вместо этого писала о своей новой любви, о том, что такой то младенец спас Англию, о том, как у нее все чертовски прекрасно и что жаль, жаль что он уехал и пропустил самый смак... Иногда он ее ненавидел.

_________________

Как-то раз они шутят на эту тему. Замужества. Женитьбы. Они. Вместе. Навсегда.
- Can you imagine us married?, -он смеется, - This would be us 3 weeks in: "Sweetheart, I'm having an affair."
- Me, too! - она блещет улыбкой в ответ, поднимая бокал.
- Her name is Amelia.
- Me, too!

 Отправлено: 12.09.14 03:18. Заголовок: Because we are best ..

Because we are best friends... right?

october; 1982

- And kindly do not refer to my ass as toast or anything else. You shouldn't even entertaining thoughts about it.
- Pfft. That's not what you said at Cider Tasting Evening in aid of Walthew House at Ye Olde Woolpack or whatever the hell it was called. You couldn't get my hands on your ass fast enough. And I swear if that little whiny be-yotch...
- Hey! Don't call her like that!
- ... hadn't decided to move right when she did, my hands would have gotten a lot further than your pretty little ass.
- I really have no idea what are you talking about, Mafalda. Perhaps you imbided too much cider? Now if that's all, some of us have an important job to do. Trixie wants me to do some stuff in preparation for Christmas.
- What could she possibly be needing to prepare this far out from Christmas?
- ...
- Oh, come on. Tell me. Don't be a pussy.
- Er. She wants me to learn some carols - so we can all sing them together on Christmas Day. With all her family. Just, uh, a family tradition.
- /laughs/
- Are you done?
- No /laughs more/. Glory! /singing voice/ Hosanna is the highest!
- /sighs/ You're evil.
- /still laughs/ I'd love to be a fly on the wall for that. Except that I would be too busy poking my eyes out with blunt instrumets.
- Just so you know, I am rolling my eyes right now.

***

- Хопкирк, время полчетвертого утра. Ты вынуждаешь задумываться меня о самоубийстве. Твоем самоубийстве.
- Русская литература не знает понятий «рано» или «поздно». На то она и называется классикой - потому что вечно актуальна. Значит, слушай. «Когда долго, не отрывая глаз, смотришь на глубокое небо, то почему-то мысли и душа сливаются в сознание одиночества. Начинаешь чувствовать себя непоправимо одиноким, и все то, что считал раньше близким и родным, становится бесконечно далеким и не имеющим цены».
- Кто это написал?
- Чехов.
- ???
- Ну, который еще три сестры, чайка, вишневый сад и дядя Ваня.
- Это все в одной книжке напихано? Кто эти люди? И что они делают с чайкой?? И почему они считают себя одинокими, когда вон их сколько ошивается в этом вишневом саду?
- Боунс, ты знаешь, слава о тебе дошла даже до России. Там один товарищ по фамилии Фонвизин на основе биографии твоих юношеских лет накатал про тебя целую книжку. Называется «Недоросль».
- Чего?
- Я должна рассказать об этом Дизраэли. Немедленно.

***

- Я всегда говорила, что Боунс - тупая пизда, да. Еще и необразованная! Стыдно не знать такие вещи как русская классика. Этот Фонефизин - еврей, я знаю точно. Как Толстой. Я читала у Толстого когда-то давно произведение "На дне", в котором рассказывается о том, как Сталин приказал расстрелять одного еврейского поэта за его комический памфлет на СССР. Это произведение оказало на меня очень глубокое впечатление, так как поддерживаю евреев, имеющих свое личное, не навязанное никем мнение, и осуждаю политику Сталина.
- Это какой-то пиздящий душу леденец.

november; 1982

- Я считаю, что нам нужно собраться сегодня вечером. Мне уже задрала эта пластмассовая коробка.
- Не могу. Уже договорилась встретиться с Томасом.
/повисает тишина/
- Понимаю. Прекрасно. Нет-нет, я желаю тебе отличного вечера. Я совсем не обиделась. Мой народ привык страдать, быть принижаем и незаслуженно забыт... А у тебя просто белая горячка, признаки шизофрении и пневмонии, раз ты меняешь нас на Лло-Еда-говноеда. Потому что собутыльник из него такой же прекрасный, как из члена рогатка.
- Don't be jealousy, D'Israeli.

***

- Вчера мы встречались с Дизраэли, и она сказала мне, что вы с Томасом ходили на свидание и не пригласили нас посмотреть. Как ты могла скрыть это от нас? Почему мы узнаем обо всем самые последние? Мы уже распланировали свадьбу.
- Какое свидание? Вы с Гарайи встретились без меня, не убили друг друга и решили пожениться? Какого черта?
- Я всегда говорила, что тебе нельзя пить с другими людьми, кроме нас. Особенно с Томасом. Из него собутыльник, как из фаллоса рогатка. А ты всегда превращается в чукотскую креветку на следующий день.

december, 25; 1982

- Halo?
- /loud Barry Manilow music blaring/
- What kind of fuckery is this.
- Can you hear me? /shouting over "Copacabana"/
- Is this an audio webcast from BBC Derwent Discovery?
- No shit, Sherlock.
- Once Florence said to me "Barry Manilow is a god" and uninvited me twise. It was awesome!
- By the way, Florence is wearing the pukiest Santa outfit I ever saw. I mean... At her age? Really? And - uh oh - Garaii!
- Hell, you used her real name!
- She earned it. She is distracting everyone by lap-dancing while shooting pinata. And... I wanna hop into a car, drive west and never look back.
- Don't joke: I packed my bag five years ago. Say the word, I'll go grab it. We can even sing Barry Manilow every time we cross a city line.
- You are evil.
- So you keep reminding me. I gave my grandson a remote-controlling car for Christmas. Just to make sure it runs over my daughter-in-law's feet a dozen or so times tomorrow.

january; 1983

- You know what's the worst thing about D'Israeli...
- Stop right there. Girlfriends don’t talk behind each other’s backs.
- Еще раз что-нибудь такое скажешь, и я брошу трубку, чтобы перезвонить Дизраэли и нажаловаться ей, что ты собралась поехать в Москву.
- Как узнала-то?
- Все тайное всегда становится явным, да, Хопкирк, да... А я тебе говорила, что из Томаса собутыльник, как из фаллоса рогатка... And he’s fighting like a bastard. Is it weird to say I’m proud of him?

__________________

Томас не монополист. Томас - бабник. Когда Дизраэли накормлена, а посему пребывает в хорошем настроении духа, она отзывается о нем почти прозаично - «хороший мужик, но не орел». Боунс говорит, что похож на героя её любимой франшизы Йена Флемминга - Джеймс Бонда, который шпион, разведчик, а также asshole. По сути дела, они обе говорят одно и то же, просто используют разные слова. Томас - фиктивный мужчина, и он заигрался в игру, придуманную им самим со скуки. Скажите, пожалуйста, а какими еще должны быть выпускники факультета Слизерин?
__________________


may; 1983

- ... he made it himself. There is a drawing of a vine around the edge. In each leaf is a day's date, going back three months... yeah, since I've adopted this cutie. And then it says "Dear Mom, I am so proud of you for beating magic monsters. Here is your Bad-Guys-Beating Hero button from me. Love you, Keiren". And there is an old brown button here. It's off his old coat. I... really. I can't. /sniffing/
- That's... Oh, honey. He's such a good kid.

__________________

Когда-то давно я думала: серьезные отношения необходимо строить по принципу «кнут и пряник». Как итог, Боунс ходила жирная и в синяках весь шестой курс. Затем мне попалась как-то раз заметка об охотничьих собаках. Их, знаете ли, нужно периодически отпускать в лес побегать, погрызть мелкого или среднего пушистого зверька - война у них в крови, им это просто необходимо. Да, я мыслила об отношениях как о домашнем питомце очень долгое время; и однажды даже поинтересовалась у Боунс, какой породы предпочла бы она быть, родись собакой. «I'm not a dog», - возмутилась тогда она. «You're a bitch. Same thing», - влезла еще Дизраэли.
Я, в общем-то, мыслила в правильном направлении. Я просто забыла в нужный момент нацепить ошейник и пристегнуть короткий поводок. И как так могло получиться, что в лучших друзьях у меня притерся Томас Ллойд? What kind of fuckery is this?

 Отправлено: 26.09.14 02:07. Заголовок: Bones is not his fir..

Bones is not his first heartbreak. Bones is his biggest heartbreak, she is something he's never quite sure he'll recover from, loving someone like that, so completely and easily you didn't even realize it.
He never told her, God I love you, do you understand the way I love you, Amelia? She has never been a gentle person and he knows that better than most. He tells Mafalda once, "Guess you're right, I used to love her," with a shrug. He tried for casual, as if it hadn't been a defining characteristic in his life (there used to be little enough to begin with – he was a pure-blood, he hated his family, he used to be a spy but these days it's all so complicated), and he knows he failed. Loving Bones isn't something he can hide, even when he wants to. It manages to sneak out from under his breath as an infection, one he shares with Mafalda.
Hopkirk's chuckle feels like a mockery, the echo hollow and harsh as it bounced around the gilded walls of the room.
- Sweetheart,- she leers, and that makes him burn, makes him embarrassed. Yet when she looks at him there is a clear invitation to the club in her eyes, - I need another glass of wine.

He knows that Mafalda fell in love with her long before he did, merely twelve or thirteen. It took longer for him and there was no magic moment, no love at first sight.
You see, Bones was aggravating. She had a darkness to her and fairness, bit too cynical, at times amusing, but always dead serious. She was stubborn and frustrating, but most importantly she was a woman of her word. It started slowly for Thomas, it was a latecomer, the feeling, one that came with time and probably wisdom, but some would say that made it stronger. All he knows is that once he realized it, that there was this whole swelling section of his heart that was reserved for Bones and her apartment with the smell of whiskey and oranges, he started wishing for things. That's his problem, really.

There was the war, of course. He could make this whole thing about how bad and unfair the war was to all of them and how badly it broke them all, shattered, even... But you see, this isn't a story about the war. This is a story about love.

______________
1981

Когда он звонил Ей, то гудки всегда были необыкновенно длинными если шли длинные гудки, и необыкновенно короткими, когда было занято. Он ненавидел эти короткие гудки, ненавидел их ярой ненавистью мужчины прошедшего два квартала до переговорного пункта под мокрым снегом. За прогулку у него всегда накапливалось много всяких претензий к жизни и к Франции в особенности, и не иметь возможности выговориться как можно скорее разрывало его изнутри. После таких инцидентов он обычно начинал разговор с какого-то пассивно-агрессивного замечания в ответ на которое она вешала трубку. В этом, безусловно, был свой шарм...
Со временем у него выработалась интуиция на эти телефонные звонки. Он мог заранее предчувствовать сложится у них сегодня разговор или нет. Иногда он поднимал трубку черного телефона, как крышку рояля. Иногда клал трубку, как закрывают крышку гроба.
Хотя в общем он любил это дело. Париж опережал Лондон на час и ему это казалось вполне разумным оправданием для звонков в три ночи; ведь в Лондоне всегда было на целый час раньше...
Конечно же он знал, что она спит. В два часа ночи в 81-ом не спали только Пожиратели Смерти, боясь, что за ними придут под покровом ночи и отправят в Азкабан. Амелия спала. Спала, пока он не будил ее своими редкими, внезапными звонками, чтобы сказать,
- Ты знаешь, что мне положить на Эйфелеву башню, но то, что здесь почти никто не пьет чай, делает Францию очень уютной.
Как не крути, а она всегда первой бросала трубку. И хоть это было предельно глупо, но, когда он шел по пустынным ночным улицам, ему все равно казалось, что у него все-таки кто-то есть.

There's nothing in the world that can calm Thomas down like the sea. (maybe Bones's low voice, tripping its way into his ears or Mafalda's firm grip on his arm when she is a bit tipsy or Sophie's eyes, strong and fierce and everything he ever wanted her to be.)
He misses it like an amputated limb, like something that should still be there but all of a sudden you wake up and realize it isn't. It's late at night and The Seine is a poor replacement. Dirty, the water is sickeningly green, lit up from underneath with bright lights and it doesn't look anything like his ocean.
He is not one to settle for things, but he does settle for his life. Yet now and then he still feels as if though Bones is that sea...

______________
1982

He has a forkful of something that might once have been alive, but the consistency isn't promising for that. Moroccan cuisine is not for him, that he is sure of. She, however, is wolfing down something yellow and red, like she hasn't eaten in weeks; it's not that he doesn't get it, but it's weird. (She reminds him of that woman he used to love, who always ate like that, like she may just not have another meal in her life.)
- If I didn't know better, I'd say you're actually enjoying my company, miss Hopkirk, - he ventures, so he won't think about similarities.
- Good thing you know better, - she counters with a smirk, gaze giving nothing away.
He laughs at that and stabs his fork into mushed might-have-been-food on his shiny golden plate. They don't talk much after that, but that's not what it's about: there is a level of companionship with her he has not felt since he was at home, since a dark-haired woman glared at him and asked him to help her escape.

See, life is all about learning. He'll learn that Mafalda prefers wine to his whiskey, that she likes to have the windows open at night, and that she never ever wants to have his children. She'll learn that Thomas isn't one to keep track of her comings and goings, that he won't ask her about her day for the life of him, and that he should not be allowed near the oven unsupervised. They'll learn that all in all they did well, that they allowed themselves something the rest of their friends didn't have - normality in every sense of the word.

______________
1983

She is sprawled across the couch, flipping through some important papers she hid inside the latest issue of Vogue or some other muggle magazine Tom had never laid eyes on before her. It amuses him, the way she continues to hide her work from him, although both know perfectly well that he is aware of her actions. By now it's a game of common curtsy and to be completely honest, he prefers it this way.
He leans over the back of the couch, taps on the sharp edge of her shoulder with the tip of a finger.
- Hey, - he says,- dinner's ready.
- Could you, please, stop doing that, - she snaps, twisting around to glare at him, but there is no urgency in it. (It has taken them forever to get this far.)
- Sorry, - he grins, completely unapologetic,- I managed to burn the salad, I think.
He offers her his hand.
- Why doesn't that surprise me?
She's got narrowed eyes but her voice is fond, and she's putting the report aside, fingers around his wrist to pull herself up.
- How do you even do that?
- Magic, - he grins,- obviously.

He visits her one rainy day in '83 and shares over a drink that he is planning on marrying Mafalda. She smirks and raises her glass and tells him that all is well that ends well. Thomas wants to scoff then, wants to grab her by her shoulders and give her a good shake. You're so full of shit, Bones, he thinks, bitter.
She asks him what he wants her to say and he gets up and walks out.
(He wanted her to say, "Fuck you, L'loeid!"
He wanted to watch jealousy burn through her face. Nowadays it's easy for him to feel foolish about it. Bones didn't even have the energy for jealousy anymore. Maybe if they hadn't snuck out of that party, maybe if he had been there when she took her vengeance, maybe if he hadn't cowardly left her alone in London, if he had taken her with him to Paris - maybe that Bones would've been capable of jealousy. This is a dangerous game though and Thomas tries not to play it.
He wanted a lot of things, he realizes now. He still wants... He still wants but they are not all tied to Bones, anymore. Not this Bones.
He hasn't been able to bring himself to call her Amelia lately.)

______________
later

He never watches her sleep, or anything stupid like that. He's just never been an easy sleeper. In the middle of the night when he's torn out of sleep by a hot breeze or a nightmare, he makes a strong drink and sometimes, just sometimes, his gaze falls onto Mafalda's bare chest and her steady, constant breathing and it's not a big deal.
They're similar in ways, him and Mafalda. Different, but alike. And sometimes he wants to reach out and find that connection again, the one they found in Morocco, but he always stands just far enough away from her, and it takes him a second to realize why. There's a new Bones-shaped hole between them and he will not cross into it.


Garaii asks him once, in the late 90's, drunk as a skunk and tactless, "How the fuck did you ever fall for her?" He laughs her off with the, "Suddenly it happens" line and raises his glass to her. But she is no fool, and she doesn't give up easily. She asks him again, this time more persistently, as if she needs to know this, this mystery, this... enigma. He shrugs then, as uncaring as ever, and says, "Guess I've always had a weakness for lost causes. Once they're really lost..."
Romantics will sigh, chin in their cupped hands and eyes shining. They will say, "He could be talking about Mafalda, too," with thoughts of two underdogs in love and a preference for the less bitter figure. They will be wrong.
Nothing about Mafalda read "lost cause". Mafalda always felt like a winner, a woman who had it all, really. She swept into his life with a smile that was shattered around the edges and sarcasm that cut him to pieces, and most importantly, with alcohol.
To her he said once with a smirk, "You know, I like you miss Hopkirk. Too bad I have Bones." They were barely even friends then, and he meant it as a warning, as a sign. He had meant to avoid any awkwardness.
To that she laughed, the laughter in her mouth mean. "Honey, don't flatter yourself. You don't "have" Bones. Nobody "has" Bones. Bones is not there for the taking. She is not an option. Not ever."
Yet somehow Mafalda was. He didn't expect her, and he certainly didn't ask for her, for someone broken in all the same places, for someone with matching scars, but it happened anyway and it changed them both and that's the important part. The romantics would be right about that, if nothing else.
But that is not the point. The point is, Garaii asked him and not once did he think, Mafalda.

 Отправлено: 05.10.14 05:18. Заголовок: Четырнадцатого авгус..

Четырнадцатого августа тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, в день своего сорокалетия, она вдруг схватила меня под локоть и таким будничным тоном, словно речь ведется о погоде, сообщила: «Люди - это острова. Они никогда не сходятся. Как бы близко друг к другу они ни были, они все равно раздельны. Даже если они женаты полсотни лет». Тут же, как по заказу, обрисовалась Фредди и весьма авторитетно сообщила Боунс, мол, она тоже читала «Казино Рояль». Дальше меня бесцеремонно вытеснили из беседы, почему-то попеняв мне, чтоб я не смела говорить ничего крамольного супротив шотландцев, ибо шотландцы подарили этому миру Шона Коннери. Пятнадцатого августа я столкнулась в дверях кабинета Боунс с этой девицей, чьи все описательные эпитеты начинаются с «не-», и я не знала, счастьем или отчаянием наполнило меня это зрелище. Шестнадцатого августа я не могла усидеть на одном месте дольше пяти минут, я чувствовала движение тектонических плит, я нутром ощущала: куда-то грянет. Действительно, грянуло. Капибара Фред была вынуждена переселиться из своего постоянного места жительства в питомник по причине порчи мерседеса Дизраэли и, что страшнее, потрошения сумки с продуктами Дизраэли. Семнадцатого августа утром стало известно о смещении Крауча с поста главы департамента обеспечения магического правопорядка на пост главы департамента магического сотрудничества; о том, что на его место стальной рукой Бэгнолд был зарекомендован, а потому и сразу принят приятный и полезный для осуществления любой реформы Бэгнолд, но, в общем-то, совершенно бестолковый для руководства над всей этой мощью типаж из отдела хит-визардов. К вечеру объявилась Боунс, которую днем все с ног сбились выискивать для получения хоть каких внятных ответов, и с непроницаемой физиономией поставила в известность об: 1) отсутствии каких-либо притязаний на вакансию по праву заместителя, 2) отказе работать под начальством некомпетентных личностей, 3) своей отставке, 4) мозоли на пятке и новой палатке с кебабом через квартал. После этого она снова как сквозь землю провалилась, и я сильно желала, чтоб ей там икалось и поносило от кебаба, а мозоль переполз с пятки на задницу и чудесным образом превратился в чирий. За три дня отсутствия объяснений с примечаниями я достигла такой точки кипения, что Дизраэли, вообще мало вникающая в министерские дела и конкретно дела Боунс, перестала пытаться вколоть мне вакцину от бешенства и взять мою слюну на анализ в ветеринарную клинику, а тихо и мирно принесла тарелочки, которые мне полагалось с чувством треснуть об пол. Меня раздражало незнание, меня раздражало, что я стала как все, меня раздражало, что я перестала быть причастной, меня раздражало, что я перестала быть доверенным и поверенным лицом повышенной важности, ведь я-то сама считала, что у меня от неё нет никаких секретов, и для её планеты я вечный спутник. В начале двадцатых чисел она все-таки объявилась, как ни в чем не бывало, скопом вывалила нам с Томасом, как Крауч хорошо подумал, и они совместно решили, что с цивилизованными странами диалоги ей точно не надо, но вот с контингентом Латинской Америки она точно сможет найти общий язык и почему бы и нет. И вот она ставит нас в известность, что уже пакует чемоданы и первого сентября точно окажется в Колумбии. «Ты хоть испанский-то знаешь?» - поинтересовался Томас. «Si», - слишком широко и слишком по-хамски ухмыльнулась Боунс, и нам сразу стало понятно, что 1) изъясняется она на испанском примерно так же, как латиносы разговаривают на английском, 2) у неё явно белая горячка, признаки шизофрении и пневмонии.
Как бы там ни было, мне стало ужасно грустно, когда она улетела. Я никогда не относилась к сенситивам, и мое состояние не зависело от капризов погоды, но вот чуть ли не впервые в жизни навалилась такая прежде не понятная осенняя хандра. Мне казалось неправильным отсутствие Боунс в Лондоне. Этот город был её цитаделью, и я могла легкомысленно и весьма себе эгоистично уезжать в другие страны, чтобы затем возвращаться назад и знать, что в столице туманного Королевства находится Боунс, читает своего Йена Флемминга и даже умудряется выискивать вроде как умные мысли.

Все как-то слишком сумбурно поменялось. С новым руководством в департаменте стали заниматься черт знает чем. «Черт знает что» было двух видов. Одни делали его серьезно, с полной самоотдачей, с сознанием величия и возложенной ответственности, другие же отдавали себе отчет во всем, но продолжали работать, чтобы не сойти с ума. Оставалась еще, конечно, и я, которой надо было что-то делать, куда-то прыгнуть наконец, но пока не понимала, куда. Мне нужно было все детально обдумать, и я обдумывала. Получалось, прямо скажем, не ахти: теперь почему-то не получалось думать долго, структурированно, последовательно, не начиная от важного и скатываясь к засолке огурцов, или додумываюсь до такого, что становится банально страшно, и это страшное каждый раз получается разное. Может быть как раз на фоне всего этого часто стали сниться покойники - не свои, не знакомые, чужие. По толкованию выходит, будто бы к дождю и перемене погоды, а Фред добавляет, мол, если снятся влюбленным или невесте - то к измене. Я не невеста и не влюблена, по крайней мере, совсем себя таковой не ощущаю, мне может изменить только погода, мой единственный друг. Вся беда, пожалуй, в том, что мне совершенно не с кем говорить здесь, в Министерстве, а не с кем потому, что одни уехали, вторые умерли, а третьи либо стали, либо всегда представляли из себя положительно как я есть. Наше новое состояние как-то на данном временном этапе исключает разговоры.
Возможным выходом могла бы стать Азия, в итоге сформулировалось и было подано Томасу на рассмотрение. В Азии было сейчас интересно. Там дышала другая жизнь, не загнанная в наши рамки и не обрушившаяся вместе с ними. Хотелось съездить в Китай. Они с самого начала знали про себя все и умели с этим жить. Только поэтому, признаться честно, мне загорелось уехать из Лондона, который Боунс, прихватив самое ценное для себя в лице пятилетнего мальчика, без зазрения стыда и совести кинула. Мне хотелось уехать из этого города от себя, от своих сдерживаемых истерик без видимых на то причин, от работы, с которой можно тоже уволиться, от своих ставших совсем уж самостоятельными бестолочей. Я тоже хотела кинуть Лондон, прихватив свой червонец в виде Томаса, потому что я не хотела в нем оставаться, зная, что мне хотя бы в собственных глазах приходится делить этот город с точно так же кинутой на свое усмотрение девицей, чьи описательные эпитеты лично для меня начинаются с приставкой «не-».

Я не люблю Томаса. Я не хочу любить Томаса. У меня не получается любить Томаса. Я его уважаю, я его ценю, я его во многом понимаю и разделяю его взгляды, но я не могу любить Томаса. Как же ужасно признавать правоту слов Дизраэли, брякнувшую как-то раз, что «нельзя выходить замуж за людей, о которых ты печешься, брак - это способ мести». Мне не за что мстить Томасу, он передо мной ни в чем не виноват. Иногда мне начинает казаться, словно я поддалась этой массовой сумбурности, что все, что у нас сейчас с ним есть - это большая ошибка, из-за которой мы оба станем глубоко несчастны. Мне следовало быть дальновидней и осмотрительней. Я звоню на тринадцать часов назад в Богот из Шанхая, где мне отвечает на удивление бодрый голос, сообщающий мне, что все латиноамериканцы разговаривают на английском так, словно у них у всех хрен во рту, но то же самое можно сказать и обо всех англоязычных, говорящих на испанском здесь, не то, чтобы она сейчас оскорбляла мое случайное «буэнос ночес»... Иногда я удивляюсь сама себе, как вообще можно ставить на одну планку вот это существо и Томаса, у которого я за все время знакомство ни разу не выявила в лексиконе существование слова вроде «хрен», используемого не в смысле хрена как растения. Однако, именно этому абоненту хочется сказать все те слова, которые, я понимаю, уже нельзя говорить. Вместо этого мы говорим о какой-то несущественной ерунде вроде диких енотов, каждую ночь направляющихся в паломничество за снедью к порогу нового дома Боунс. Под конец говорит уже, скорее, только она одна. Она говорит, отношения на расстоянии - фикция, неправда, невозможное явление, игра до первого сломавшегося. Она говорит, что ей нравится пребывать в этом блаженном нигде, где никому-то она, в общем-то, не нужна, кроме одного, и ей никто не важен, кроме одного, на котором все централизовалось. Она говорит, а мне ужасно обидно: и за себя, и за девицу, с чьими описательными эпитетами с приставкой «не-» я уже незаметно свыклась, и за весь Лондон, и даже за Томаса. Все её слова как жвачка в волосах. И сама она как жвачка в волосах. Мне хочется ненавидеть её, но и этого у меня не получается.

Ключевых слов теперь не было, я не могла себе их даже представить. Что до красок, то они теперь напоминали вареное мясо. Когда кладешь его в кастрюлю, оно красное, через минуту уже, буквально на глазах, становится серым. Все вываривалось, и казались пошлостью любые слова об этом. Кем мы, по сути, стали, чем мы, по сути стали? Что с нами творится? Одни пошляки обличали пошлость других - вот чем мы, в общем-то, увлекались. А затем и это занятие приелось, опостылело. Теперь слов то ли уже, то ли еще не было - то ли забыли, то ли не придумали. Да и незачем было ни вспоминать, ни придумывать. Так выглядит рассвет после ночи с нелюбимым человеком. Когда казалось, что будет все, а оказывалось, что опять пусто. И обидней всего понимание, которое вполне себе подло и мерзко в своей неутешительной отчетливости фиксировал собственный же разум, что таких любимых больше не будет. Я осознала наконец, в чем корень тоски, больной зуб, и в этом было облегчение: не будет такой любви, вот что. Это понятие попросту исчезло, и более не имелось оснований надеяться, будто бы это изменится. Но надо же с кем-то ругаться.

 Отправлено: 17.11.14 02:27. Заголовок: Если он и сделал оди..

Если он и сделал один единственный вывод за всю жизнь, так это то, что жизнь, как не крути, продолжается. Продолжается, хотя, после всего, что было, ее никто об этом в общем-то не просит. Продолжается вопреки всем и вся, на зло врагам и на радость дуракам.
Утро наступает, солнце встает, вновь решив, что да, снова дню быть, снова этой земле вертеться, снова кому-то идти на работу или падать в пропасть. На место солнцу затем приходит луна и звезды, и свет фонарей, и съедающее изнутри ощущение, носителем которого для него всегда является вечер. Летят уже не минуты и не часы, а дни. И не понятно куда ушла неделя, месяц, жизнь... А она все продолжается, но так. Без смака. Как кушать постную кашу: рекомендуют, да радости в ней мало...

А раньше было по другому. Не сказать, чтобы лучше, но абсолютно точно ярче. Интереснее. Наверное тогда ему казалось, что у него есть что потерять, xотя терять, кроме как себя, было то и нечего...
Вообще Том не из тех, что живут жизнь по плану, да во благо другим. Что поделать, уродился он не только подонком, но и подонком эгоистичным. На самопожертвование он смотрел, как на слабость и слабоумие. Слишком уж много он сам для себя значил, чтобы жертвовать собой, любимым. Однако даже у Томаса бывают минуты слабости. Этой минутой он называет их поездку в Пекин в 89-ом.
89-ый в своей целости был очень паршивым годом для всех. Что-то рухнуло, что-то разбили, что-то построили на месте трупов и кого-то опять не стало. 89-ый был паршивейшим годом, но каким-то образом он стал лишь вторым по паршивости в жизни Томаса. Первое место взял 83-ий. Он взял его с наглостью, которой была наделена только Боунс, и только Боунс было дано настолько исковеркать его год....
Наверное тогда все и перестало быть ему интересным. Что сказать, самая болезненная потеря обычна та, которая бьет нас неожиданно и в пах. Как, к слову, это обычно делает Боунс.
Только вот, блин, не поверите, а жизнь все равно продолжилась... Ей было хоть бы хны. Боунс тоже.

Был вечер, компания. Почему-то с Мафалдой он начал привыкать к этому концепту: компания людей, которые проводят несколько выходных и праздники вместе. Ему понравилось чувствовать себя частью традиции. Сказывался возраст.
Обычно вечера у Гарайи и Крэбб проходили с шумом и гамом, являлись неким баффером для последующих вечеров, где они могли бы обсуждать вечер проведенный у выше упомянутых. Этот вечер был исключением. Каждый сидел со своим стаканом в руке и чего-то ждал. В воздухе висело обещание грозы и молнии. Все ждали грома затаив дыхание и... он грянул. Он грянул так сильно, что каждый из них отлетел на противоположный конец света и долго там оставался.
Вообще это было глупо. Глупо и даже смешно так сильно, слишком сильно, переживать отъезд Боунс. Ведь он уже без нее однажды обошелся, и все кончилось хорошо. Была Мафалда, он обжился с ней, успокоился, более не бегал голыми пятками по льду и камню, не кричал нежных слов, чтобы срубить голову огненному дракону, не томился вопросами типа: который уголок ее души отбрасывает треугольную тень между ногами и каков вкус спрятанных в ней лепестков. Теперь был только конь, только путы, только собака, которую, как известно, Мафалда не переносила, потому что... Да просто потому что.
Они и в постель-то с Боунс один раз попали, и то случайно. На одной из душевных посиделок, где обсуждалась упоительность лондонских вечеров да кому нынче в Англии жить хорошо, они надрались так, что только утром обнаружили "кто кому Вася". Ничего, кроме хохота, это не вызвало, даже оттенка кровосмесительной прелести, потому что оба ничего не помнили. Каждый понимал, что совместная жизнь была бесперспективна, отсутствие тайны и игрового пространства для завоевания друг друга, да еще и Мафалда, как вишенка на банановом сплитце. В общем, все было плохо, но отчего-то все казалось хорошо.
И жизнь продолжалась. И тогда этому даже были рады.


В какой-то момент он опять начинает получать от нее письма. Она избирает тактику неожиданных писем, посылок с приколами, пряток и появлений для удобства иметь с ними те отношения, какие и когда ей нужно. То злобно-обиженные, то по-дружески раскрепощенные, то отстраненно-недоуменные. Каждый раз Томас пытался представить себе лицо человека, садящегося за письмо или набиравшего номер, но это было не вычисляемое лицо...
Во время одного из их телефонных разговоров он едко осведомляется какого черта она их присылает, "есть такая штука, телефон называется. Она теперь есть у каждого." На это Боунс томно отправляет его на самое святое, затем объяснив, что при написание писем она не слышит его пискливого голоса, поэтому в ее письмах и мата поменьше, и информации побольше, и желания повесить трубку по-минимуму. Он смеется и передает трубку Мафалде...
Ему нравятся ее "P.S."-ы. Их обычно сразу по несколько, и с течением времени они - единственное что он помнит из ее писем...
"P.S. Я снимаю комнату у русской эмигрантки первой волны, даже не первой, а нулевой. Когда началась Первая мировая, она с родителями шилась по Америкe и к себе домой не вернулась. Так вот, пожив с этой сукой, я поняла, почему произошла Октябрьская революция! Ее снобизм невыносим, мама Дервент по сравнению с ней просто нервно курит в сторонке. У нее на туалетном столике стоит фотография Распутина, и она ходит на все музыкальные премьеры, хотя давным-давно глуха как пень. Ее покойный муж, которого, по моему, она сама же и убила, оставил ей хату в доме, где жил Хорхе Гайтан, будучи мэром. В этой-то квартире эта старая коза рассказывает мне по часу на дню, как презирает все человечество, а я киваю, улыбаюсь и отвечаю что-нибудь матерное, она же все равно не слышит.
Я."

Гарайи им как-то, по-пьяни, объясняет почему они вместе.
- Вот Маф, ты кого любишь? Прально, Боунс! Нет, ты щас молчи, щас буду говорить я! Твой козел тоже ж по ней сох, не? Было, было дело, че ты мне тут лапшу вешаешь? А ну, Фред, не трожь! Не трожь говорю, эта бутылка моя. Ты тоже, кобыл! Стих!
- Какой стих? - посмотрел на нее Томас нетрезвым взглядом, пытаясь вспомнить стих про белого барана.
- Стих. Это глагол. А ну стих! -гаркнула Гарайи, и продолжила, - Так вот, Хлоя, - промямлила Гарайи, качая на коленках четырехлетнюю блондинку, - Твоя мать, дохлая вобла, и твой отец, жеребец хренов, оба влюбились в одну козу, а коза оказалась дурой и втюрилась в плоскогрудую капусту! Это парадокс такой был, кстати. Так вот, тут, ик, жеребец и вобла поняли, что проморгали счастье и решили, что объединив силы они смогут сделать новую козу! Так и женился кентавр на русалке, и они понарожали всякой фигни. То есть, ик, тебя. Козочку нашу. Ты посмотри на это прекрасное лицо, которое посылает тебя даже без слов, - сюсюкалась Гарайи, щипая малышку за подбородок, - Да ты же больше Боунс, чем сама Боунс! Солнышко мое, скажи "Мой папа козел". Ась? Тетя Гарайи гой?... Я? Это тебя папаня научил? Маманя? Ну понятно... Слезай, золотце мое, щас будем делать тебя сиротой...

Очередной год, очередная страна, но они уже не те же самые, они уже не тонут в своем горе с головой, они уже одни из тех, что выплыли на берег. Поэтому стоит тьме рассеяться, как их ничего уже не держит. Они срываются, оставляя Пекин, Москвы или Париж позади, как сгорающий Рим: там душно, там чуждо, там нет людей, по которым скучало бы сердце. Там трудно быть своим, там живут совсем не те, совсем не те там выжили, и страну построили не ту. Зато они могут вернуться домой, где все раздражает до зуда, но все родное, все свое, и раздражение это до боли знакомо.
Они летят к друзьям, к своей семье. И по дороге он пьет слишком много кофе и слишком мало виски, поэтому при встрече с ними в нем не хватает обычных ноток безразличной лощености, но это уже не грех. Наверное показывать истинные чувства в их возрасте уже не грех.
И встреча со старой компанией его радует безумно. Они знают друг друга больше десяти лет, а ведь это почти одна пятая его жизни. Когда еще будет время для искренности? И когда они собираются внизу у камина, то кроме выпивки на столе нет ничего, но это единственное, в чем они сейчас нуждаются. Без выпивки очень тяжело признать какими же старыми они все стали.
И они все в один голос говорят о том, как это хорошо, что они все смогли собраться вот так вот компанией еще раз, а то давно уже не собирались, и все проклинают ту, что свела их всех вместе в первую очередь (хотя Гарайи давно уже считает, что это ее нужно благодарить за все, и они благодарят, благодарят ее голосом пропитанным сарказмом), что предала их, променяв очередную посиделку с ними на посиделку со свекровью и семьей жены, но это они шутят, шутят так, как могут шутить люди переживший слишком много вместе, чтобы не шутить.
- Знаешь, и хорошо, что собрались! Через пару лет ты нас с прискорбием покинешь, и уже не посидим такой компанией. - выдает Гарайи, подмигивая бывшему деверю. Ей сегодня легко, как будто сваливается с плеч бремя одиночества.
Томас слишком широко улыбается, поднимает свой бокал и произносит тост,
- За Гарайи! Чтобы всех нас хоронила именно она. Хоть без нее в аду немножко передохнем, - отшучивается он, и она смеется.
А жизнь продолжается. Как-то даже удивительно спокойно.