Отправлено: 06.05.13 01:43. Заголовок: [the world will turn without us] [AU]

In memory of Amelia Bones. May she burn in hell.

Время: 31 августа, 1996 год

Локация: дом Ллойдов, дом Дизраэли, Лондон, Великобритания

Участвующие персонажи: Mafalda Hopkirk&Thomas H. L'loeid&Garaii D'Israeli

Краткий сюжет:

The world can live without us
It's left here as it found us
And all we shared
There's no 'us' from tomorrow
We've returned the love we borrowed
And all we shared

После смерти близкого человека мы ищем спасения в друзьях и воспоминаниях, а когда их нет - мы их создаем.

 Отправлено: 06.05.13 01:44. Заголовок: Он никак не мог выта..

Он никак не мог вытащить ни одной сигареты из портмоне и это бесконечно раздражало. Ему настойчиво казалось, что все в его жизни встанет на свои места как только он закурит. В данный момент в его мире не было ничего сложнее или важнее, чем закурить. Его неоднократные попытки кончались тем, что проклятая папироса то ломалась, то не поддавалась пальцам, но он пытался опять и опять, по привычке ища спасения в закурке. Налитые кровью глаза застилала пленка и он вытягивал папиросу почти на ощупь, лихорадочно оглядываясь в поисках зажигалки. Пальцы не дрожали, дрожал он. Его бил озноб. В какой-то момент нервы сдали и он не выдержал. Выронив очередную папиросу, он сорвался и с такой силой швырнул портмоне, что оно полетело через всю комнату и со звоном разбило зеркало на ее трюмо.
Схватившись за голову, он вцепился в волосы обоими руками. Широко раскрытые глаза были уставлены в никуда; он был в совершенном ступоре, как потерянный ребенок посреди толпы. Ему необходимо было забыться, ведь он так устал. Тяжело упав на кровать, он с трудом зафиксировал взгляд на лежавшей на полу сломанной папиросе. Наклонившись, он поднял обломок что был чуть больше и дунув на фильтр, сжал папиросу меж зубами. Он ждал прилива умиротворения, которое несло для него простое ощущения папиросы между губами, но его не было. Не было уже давно, со дня ее смерти. Он боялся их зажигать. Он знал, что если он их зажжет, вдохнет грудь полную сигаретного дыма и ничего не почувствует, то это будет значить, что она забрала с собой абсолютно все, что приносило ему удовольствие. А зная ее тварьскую натуру он был уверен, что именно так оно и есть.

Он всегда считал себя сильнее нее. Не потому что был мужчиной, а потому что считал себя ее опорой. Очень долго он жил на манер старого льва в зоопарке - его уже давно приручили и приучили к клетке, а он все равно верил, что стоит ему отсюда выбраться и он опять станет королем джунглей. Только теперь прошло слишком много времени и он забыл зачем ему так хотелось тогда на свободу. Чем ему была неугодна его клетка. Почему миллионы антилоп ему казались интереснее его дрессировщицы.
Он с нестерпимой досадой понял, что она переживала бы это лучше, чем переживал он. Она бы выдержала все это намного мужественнее, ведь на ее счету было уже столько потерь, какая разница - одной больше, одной меньше, а вот он... Он никогда никого не терял, никогда. В делах личных, как и в профессиональных, он никогда не шел ва-банк. Как же так получилось, что в мгновение ока он потерял все?

Она заставила его провести магловское электричество в доме и за это он ее ненавидел. Он ненавидел то, что она никогда не нарезала апельсин кружками, а всегда очищала его от кожуры словно мандарин и ела его дольками. И то как она босыми ногами бежала перед снов в уборную и забравшись в кровать прижимала ледяные ноги к его, он тоже ненавидел. Ненавидел ее привычку командовать, ее сарказм и издевки, ее непостоянство и упрямство, ее привычку обсуждать их личную жизнь с подругами и ее подруг он тоже от души ненавидел. Иногда ему казалось, что он ненавидел ее саму. Потом он вспоминал, как она радовалась, когда щелкала выключателем и с детской радостью восторгалась тем, что теперь у ее дома нет абсолютно ничего общего с домом Дизраэли; как она целовала его перед сном, положив пальцы на его щеку и от ее пальцев всегда пахло апельсином; как ему нравилось, что она украдкой скользила своими ногами под простыней пока они не касались его и потом начинала громко и внятно храпеть, чтобы он не вздумал, что она это делает сознательно. Он вспоминал, как его восхищали ее лидерские задатки, ее находчивость, ее прямолинейность, как верна она была своим подругам и степень верности, которую могли гарантировать ей они. И за это он ненавидел ее еще больше.

На их первой свадьбе, на той единственной на которую они пригласили гостей, она читала свои клятвы с листа бумажки, скороговоркой, не поднимая на него глаз, будто надеясь, что чем быстрее она их прочтет, тем меньше его заинтересует их содержание и тем меньше они будут значить. Он не имел высоких надежд на ее клятвы, не ожидал ничего в стиле "Любовь всегда терпелива и добра ...", не хотел слышать слова "навсегда". Они оба знали чем они являлись, кто они были - вместе и врознь. "Навсегда" не имело места в их отношениях. Она ни разу не употребила этого слова.
Он помнил, как на их третьей бракосочетание, на том, которое она настояла провести в ее кабинете ибо у нее "не было времени на бюрократию", она вновь читала клятву. В этот раз она была немногословна.
- Я знаю, что ты не всегда будешь присутствовать при всех моих счастливых мгновениях, но я клянусь тебе, что лишь те мгновения ты будешь считать своими счастливыми, в которых рядом с тобой буду я. Все остальные просто померкнут в сравнение.
Непреложный обет имел бы тот же успех, ведь он знал лучше, чем сомневаться в ее словах.
Не нравилось ему, когда она сомневалась в его. Поэтому он никогда не клялся ей ни в чем. Не смотря на семь процессов бракосочетания он остался верным своей традиции. Каждый раз он произносил "С этим кольцом я тебя беру в жены, во имя Мерлина" и менять своих слов ему не приходило в голову. Он был постоянен. Он знал, что это было то единственное качество которое она в нем ценила. Все остальное в их отношениях являлось для обоих парадоксом.

 Отправлено: 06.05.13 01:51. Заголовок: Она прикрыла за собо..

Она прикрыла за собой дверь и окинула гостиную внимательным взглядом в поисках его. В последнее время Гарайи даже не стучит. Она перестала делать это, с тех пор как он перестал запирать дверь. В гостиной его нет, а значит, он все еще не допил последнюю бутылку виски в спальном баре. Мумифицирует себя алкоголем, листая какую-нибудь книгу. И она знает, что даже, когда войдет в комнату, он будет демонстративно продолжать чтение. Потому что ему нравится заставлять ее чувствовать себя ненужной. Непрошеной. Наподобие его самого.
В Англии все себя нынче так чувствовали. Никчемными? Это было национальным диагнозом. Если ты не с Поттером, то ты никчемен. Только им стало как то наплевать на это. Мафалда шла на работу, как на каторгу, Гарайи существовала больше, чем жила, а остальные... Они все их покинули. Каждый по своему, каждый в самый критический момент. После Фред уже ничего не было, как прежде, но они хотя бы держались, но после Амелии...
Она никогда не думала, что потеря гуся ударит по ней с такой силой. Она знала, что будет больно, но не думала, что будет невыносимо. Даже в концлагерях было лучше, ее предки хотя бы знали, что надежды нет и всему скоро придет конец. Им повезло меньше. Их кормили надеждами и от этого рана никогда не закрывалась.
В первый раз она пришла в этот дом после смерти Боунс на улице был август; стояла невыносимая, удушающая жара, а воздух в доме был ледяным. Она никогда не забудет мурашек пробежавших по ее спине, тонкий запах Амелиных духов витающий в воздухе, пустую пепельницу в гостиной и страшно запитый образ Ллойда. Таким запущенным она не видела его даже на похоронах: он был небрит, жидкие, вечно прилизанные волосы теперь спадали ему на лоб, а от самого Тома несло виски и потом. Она подавила вставшую в горле тошноту и вошла вопреки его негостеприимности. После этого она стала приходить каждый день.
Они ссорились, бранились, били посуду и кричали на друг друга будто это могло что-то изменить. Они выливали друг на друга всю ту злость и горечь, которой не могли облить других. И это помогало.
- Думаешь тебе одному ее не хватает?- кричала она, когда он начинал швырять фотографии Амелии в камин и проклинать ее за то, что появилась в его жизни,
- Я не желаю слушать тебя, ведьма! Уберешься ты из моего дома когда-нибудь или мне придется отправлять тебя к твоим подружкам, чтобы от тебя отделаться?
- Думаешь ты один потерял кого-то? Мы все потеряли! Мы все уже теряли и мы продолжаем терять и черт побери, Боунс была не просто моей подругой!
- Да зaмолчи, я тебе говорю! Мне плевать. Мне все равно. Найди кого-то другого, кому интересно тебя слушать!
- Она была частью моей семьи и ее больше нет и мне ее не хватает и я не могу этого сказать Мафалде, потому что она сама держится одним куском только молитвами и клеем! Если я не могу сказать этого тебе, то какого черта ты вообще есть??? Какой от тебя прок? Какого черта она заставила нас смириться с твоим вечным присутствием в ее жизни, принять тебя, простить тебе то как ты поступал с ней?! Ты, мистер Хрен, мудак! Да, да! Слушай! Теперь нет никого кто бы мог меня остановить. Ты, Ллойд, мусорное ведро человечества. Я не понимаю каким образом ты и моя дочь носите одну фамилию! Я думала единственное что она в тебе видела было ее собственное отражение, но я ошибалась! Ты даже пальца ее не стоишь, Ллойд! Я никогда не понимала что именно она в тебе тогда нашла, но теперь я знаю это со стопроцентной точностью. Ты был единственной скотиной в ее жизни, рядом с которым она чувствовала себя человеком с большой буквой Б, который заставлял верить ее в добро в остальных людях, потому что она сама жила со ЗЛОМ.
- Я не обязан выслушивать твою истерику, ты не моя жена, будь добра, убирайся.
- Ты убил ее! Может не физически, но душевно ты убивал ее, каждый день! Она никогда не могла на тебя положиться, мудак ты такой! Она никогда не знала с какой ты там еще бабой шляешься, но она всегда знала, что есть бабы! И она тебе это прощала, ничтожество ты эдакое!
- Да провались ты уже к черту, стерва!
И он выкидывал ее из дома, а она стояла на улице и слушала, как он швыряет пустые бутылки в стены и ей приносило это облегчение. Его злость ее радовала. Ведь злость - это тоже человечно.
На следующий день дверь всегда была незапертой.

Как-то раз она принесла с собой Омут памяти. За день до этого их брань достигла особенно грандиозной величины и она хотела извиниться. Омут памяти показался ей самым лучшим способом. Это было первым разом, когда он проявил к ее присутствию тень интереса: оторвался от своей бутылки и посмотрел на нее с вопросом. Она поставила сосуд на ее трюмо, на котором все еще лежали осколки зеркала.
- Я сломал ее зеркало, подал голос Ллойд
- Я как то сломала ей нос. Я не сужу.
Он усмехнулся и Гарайи еще больше задалась вопросом - что же Амелия видела в нем? Но она лишь встряхнула голову и села рядом с ним.
- Я не имела ввиду всего того что я сказала вчера. То есть ты действительно козел и у Боунс действительно не было выбора, но ты делал ее счастливой. Иногда. А в нашей короткой жизни иногда это так много.
- Мне кажется, что ты вбила себе в голову, что я одинок, но это не так. Я просто один. Или был один до твоего прихода. И был бы не против вернуться к своему одиночеству.
- Скоро. А сейчас я хочу тебе кое-что показать.
Она встала с кровати и подошла к сосуду.
- Я знаю какой она была. Наверное я знала это лучше, чем ей хотелось бы верить. И она ни разу не сказала тебе что именно ты для нее значил, не так ли?
- Это было одним из тех качеств, которые я в ней ценил очень высоко. К чему ты идешь? Мне еще нужно заполнить сегодняшнюю квоту приема виски, так что будь добра, поторопись.
Достав палочку, Гарайи сосредоточилась на одном из своих последних воспоминаний об Амелии и вытянула воспоминание из виска. Пригласительным жестом она указала Тому на сосуд.
- После тебя.

***

1996, May

- Знаешь, после того, как вы перестали разводиться половина моего бизнеса исчезла. Не подумываешь его бросить просто так, чтобы оставался в форме? Мне не помешали бы наличные, а видеть Ллойда в суде единственная радость, которая осталась в моей жизни. Чай? Кстати, где Мафалда застряла?
Майская Гарайи потянулась за чайником и взвесила стоит ли проливать чай на белую юбку Боунс или нет. Августовская Гарайи смотрела на это все со стороны и жалела, что историю воспоминаниями не поменяешь...

 Отправлено: 07.05.13 01:45. Заголовок: be the boy. 1996, ..

1996, june

«Mom?»
The boy knows how some people say silence doesn't have a sound.
They are lying. Silence sounds like death.

***

He was dressed up in a black suit with a light grey tie, his black hair actually combed for once and not a halo of mess around his head, or laying helter-skelter across his forehead. Most of the faces around him were solemn. Others were weeping, some showed no emotion at all. His father stood beside him, looking nothing but uncomfortable in a way that made boy want to punch him in the face; punch him and shout at him for having the gall to look so bored, if that wouldn't result in him most likely getting hit. Or shot.
The sky was dreary. Fitting weather for a funeral, he thought. Especially this funeral. Rain petered down in the distance, close enough to see, but not close enough to touch. It was as if she were still here, still alive, and even the skies knew better to rain on her when she wasn't ready for them, because if she were still alive she would look up with disdain and dare the clouds to rain.
But, no. She was dead.
In a coffin.
The boy winced and looked down.
The gravestone was new, only just put in before they had all marched out here for the service. The letters were gold against a brown backdrop, shining brightly in contrast to the mood, like they didn't even give a shit. It was almost offensive.
He could hardly bring himself to read the name.
The coffin was lowered into the hole, taking its time to clear the six-foot distance with agonizing slowness. He felt a chill settle somewhere deep inside him as he watched her disappear - a chill somewhere deep inside his bones. One that he knew he would probably never be able to shake, and certainly one he would never forget. His stomach felt like it had bottomed out as the preacher spoke, and he felt his eyes start to sting. The grass blades beneath him grew blurry, distorted by what definitely weren't tears. No, not in front of all of these people. When the preacher was finished, the first drop of rain finally fell on their dry little communal. Umbrellas came out left and right, some people began to filter away, wanting to protect their clothes from the rain. Even his dad pulled out a small, black umbrella next to him. When he looked up again, only he was still left uncovered, exposed to the elements and slowly being soaked by the rain. His suit felt heavy and wet as the rain picked up. More people began to walk away. The service was over, and it was raining, so why should they stay? The boy's father hesitated, offering an umbrella that was ignored. After a moment, he patted the boy's shoulder awkwardly, and then, hesitantly, he left too.
The boy was alone.
He waited until he could no longer see the retreating mourners, and then he crossed the wet earth to her grave. They would leave it open until the rain stopped, and she would probably be soaked by the time they got around to it. She would be soaking wet, her dress ruined. He could imagine how she would hate that. How she'd scowl down at herself and demand to be aloud to change. Her make-up would run, too. And she'd be colder than she already was, alone down there in her crypt. Over time she might even get moldy.
For just a second, he wanted to throw himself down there with her.
Just a split second.
But, no.
The most he could do was wait out here and get soaked with her. Wait until he could feel the cold of the rain deep within himself, until it rivaled the hollow chill he felt now that she was gone. Next to her grave was an early bouquet of flowers, sitting on the headstone and looking extravagantly pretty. He was watching a bug crawl across the inside of the wrapping, and then, all of a sudden, he felt angry. Needlessly, and absurdly angry. He grabbed the bouquet and threw it down to the ground, stomping it as hard as he could over and over and over into the pliant earth, kneeling down and ripping it to shreds because how dare it be pretty and how dare it sit there, attracting attention away from her gravestone, attracting attention away from her death. He let out a cry of pure frustration then, grabbing fistfuls of grass and pieces of flower and sobbing. He sobbed and pounded at the ground and shouted all manner of obscenities, until finally he was just sitting there, throat sore and eyes puffy. Quiet sobs escaped him now and then, tears leaking in a constant stream down his face, obscured by the heavy rain pouring down. His hands were muddy, and his suit was ruined. There was a thick layer of dirt under his finger nails.
He stayed like that for a long time.
He didn't bother to keep track of how long.
Eventually he had to be dragged up from his spot next to her grave, dragged across the cemetery kicking and fighting by his father. He wasn't done yet, he wasn't ready to leave. He wasn't ready to lose her.
But that was stupid.
She was dead.

***

1996, august

Еще совсем недавно, всего-то каких-то восемь месяцев назад, во время Рождественского ужина ты, тогда еще будучи семикурсником, надумал поделиться со своей матерью соображениями касаемо выбора будущей профессии. Понятное дело, героической: в твою честь будут возводиться триумфы и сочиняться легенды, имя твое войдет в учебники по истории магии, и им же, имени твоего, в смысле, учредится всенепременно орден, синоним которому, ну все уже поняли, - «доблести и отваги». Но да к чему заливаться соловьем и воспевать грядущие победы в железном уделе и утирании носом в грязь плохих парней, когда можно обобщить задумку всего в трех словах. «Я буду аврором». Ну разве не здорово? Он будет работать под её руководством, как когда-то она сама находилась под начальством своего отца. Матушка твоих восторгов явно не оценила. Да и, если честно, таким убийственным взглядом тебя не одаривали никогда. Других - да, взять хотя бы, к примеру, твоего отца и тетю Гарайи, которые по праву считались top of the top по score и ныне боролись за пальму первенства «вы уже даже не охренели» в захватывающем дух challenge под названием «у меня нет слов, одни буквы - и те нецензурные». Других - да, но вот его - никогда и ни при каких условиях. Ей даже отвечать ему ничего не пришлось, прежде чем он вовремя понял: «Tirion, here's the time to Tirioff». Больше они во время каникул к сему разговору не возвращались. Но как гласила внезапная приписка в письме, пришедшем тебе несколькими днями позже в школу во время утреннего завтрака, «если в том возникнет потребность, и ей придется пойти на прецедент», матушка собственноручно приклеит тебя к стулу и отправит бандеролью в Гватемалу. Так сказать, проведать старую добрую тетушку Бобби, которую в последнее время отчаянно крутит ревматизм, и ей срочно необходима помощь в пропалывании грядок с растущими фейхоа, манго и прочей дрянью с нечитабельными названиями. Но в авроры она не отпустит тебя никогда. Вот так, заруби себе на носу категоричное «no», написанное с таким недовольством, что просто удивительно, как она умудрилась не продрать бумагу пером.
Оно и непонятно, почему сейчас пронеслось именно вот это воспоминание так ярко перед твоими глазами. Хотя в последние несколько дней - сколько их прошло, кто-нибудь скажет? - ты часто думаешь о ней. Очень часто. Ты думаешь о ней постоянно. Иными вечерами вы разговариваете с дядей Эйнсли, и ваши беседы затягиваются далеко за полночь - так сколько все-таки дней прошло с тех пор, как ты ушел никем не замеченный из дома, плотно затворив за собой дверь? - почему-то в тебе проснулась потребность узнать о ней больше, ты задаешь Эйнсли вопросы, о которых ты даже и не думал спрашивать у неё, когда она была рядом и могла ответить тебе сама. Вчера тебе почему-то вдруг захотелось поговорить о том, какой она была в детстве. Вот тебе даже странно представить себе её маленькой, с волосами, заплетенными в косичками и с бантиками. Тебе кажется, она такой сразу и родилась и сразу пошла в начальницы. Дядю вопрос завел в откровенный ступор. He smiled sheepishly, тихонечко крякнув себе под нос про то, что его более-менее сознательные годы пришлись на её подростковый период и что для твоего дедушки любимой присказкой в те годы являлось «её принесли злые зайцы из леса».
И вот как раз на том моменте, когда ты прокручиваешь в голове эту самую присказку и вяло ухмыляешься ей, из-под крон деревьев, что растут в маленьком леске напротив дома твоего дяди, выходит внезапно... Нет, не наследница племени воинственных lepus, но близкая им по духу Мафалда Хопкирк.
«Как я и предполагала», - говорит тебе вместо приветствия она, и ты снова зачем-то припоминаешь, как твоя мама как-то сказала тебе, что после первой магической войны коронной фразой мадам Хопкирк считалась «а я же говорила!» Мафалда останавливается, не доходя до тебя буквально двух шагов, и, чуть наклонив голову набок, спрашивает: - «а почему?»
Тебе очень не хочется говорить хоть что-то в ответ на этот вопрос. Точно так же, как не хочется знать, предполагала ли когда-либо Мафалда Хопкирк то, что произошло с твоей матерью. Как не хочется знать, обсуждали ли они хотя бы возможность того, что может случится, и что на то произнесла она. На твоем языке так и вертится жгучее «i'm so sick of his bullshit», не добавляя, что за этим безличным «he» ты имеешь в виду человека, которого тебе приходится именовать «отцом». Ну да, наверное, оно совсем как лозунг юношеского максимализма прозвучит, но «да ему плевать на меня». Мысли о том, что потеря матери была равнозначна и потери паззла, скрепляющим хоть как-то твое собственное взаимодействие и взаимоотношения с этим человеком, скорее всего, и послужила импульсом всех твоих дальнейших действий: собрать некоторые вещи, закрыть дверь и уйти к дяде Эйнсли.
«Ну», - а Мафалда, меж тем, успела усадить себя рядом с тобой на пожухлую траву, кажется, нисколько не беспокоясь по поводу вида своей юбки после того, как она встанет. - «Ты ребенок совершеннолетний, и поэтому я тебя не осуждаю», - она тихонечко фыркнула, добавив тихонечко: - «тем более, ты не особенно-то далеко ушел и в нужном направлении».
Мафалда какое-то время молчит, сощурившись вдаль. Ты выковыриваешь носом ботинка корень травы из земли. Потом она вдруг берет тебя за руку и кладет что-то холодное в твою ладонь. Ты чисто рефлекторно сжимаешь свою ладонь в кулак, чтобы затем разжать и спросить: «what is this?»
Вид у тебя, наверное, на удивление глупый в этот момент был. Настолько глупый, что Мафалда не может сдержать улыбки.
«Mama Bear can be cuddly and lovable woman. But also has a ferocious side when it's necessary to protect her cubs», - говорит тебе она. - «Никто и не спорит, что когда дело касалось тебя, Амелия была и mama, и bear»/
Ты продолжаешь тупить: то ли дело в том, что ты очень долго сидишь на солнце и умудрился слегка перегреться, то ли просто твой разум за последнее время ужасно устал? Мафалда треплет тебя по плечу и терпеливо разъясняет все то, что ты видишь своими глазами, но не... Нет, ты все прекрасно понимаешь, наверное. Просто мозг посчитал нужным отключиться.
«Вот в чем дело, дружище. Когда-то давно твоя Mama Bear посчитала нужным назначить меня своим душеприказчиком. Так сказать, ты мне, я вам волосы всегда подержу, когда вам приспичит на герань по... В общем, об этом я тебе как-нибудь потом», - кашлянула Хопкирк, ловя себя на мысли, что она плавно так отходит в сторону и не приведи боже сейчас расскажет о злосчастных событиях одной темной майской ночи 1965 года, когда она еще возмущалась «неееееет, подожди! может я тоже хочу жареный лук с шамруров сгрызать и ночью в ведро писать!» Но ты, слава всем, об этом действительно пока еще не в курсе, а просто слушаешь. - «Это ключ от ячейки в банке Гринготтс. It's yours and only yours». - Цокнув языком, она добавляет: - «так все и должно быть: ты её наследник. И к мистеру Ллойду», - ты видишь, как уголок её губ скептически дергается после того, как она произносит фамилию, - «это не имеет никакого отношения».
Вы снова молчите. Она, думая о чем-то своем, ты, вначале разглядывая золотой ключик на длинной цепочке и немножко чувствуя себя почему-то Пиноккио из одноименной сказки, а затем вешая его себе на шею.
«I will never forget who we lost. Who I lost. I will never forget. You can't either. Because if you forget, what was the point of her being alive at all? If you forget, her sacrifice would be worthless», - практически шепотом говорит она тебе. Почему-то тебе даже и в голову не приходит противиться, когда она просто обнимает тебя. Вы так и сидите некоторое время, молча: like mater Dolorosa & St Peter - оба lost, оба lose. И ты моргаешь все медленнее и медленнее, и, кажется, ты даже немного задремал. Так как в следующий раз, когда ты открываешь свои глаза, закат подернулся розовой дымкой, тени деревьев стали длиннее, да и Мафалда радостно сверкает кому-то улыбкой:
«О, Эйнсли, это во мне борьба красного и белого вина происходит или ты и вправду брови свои кисельные выщипал?»
«Aye, очень остроумно», - лениво прикрывает глаза ладонью дядя Эйнсли, увалившись с противоположной стороны возле тебя.
И тогда ты подумал, что тебе действительно грешно жаловаться на то, что ты один или одинок.

 Отправлено: 24.05.13 05:43. Заголовок: «Sticks and stones m..

«Sticks and stones may break my bones, but words will never hurt me».

A phrase used to comfort some people. A phrase used to comfort you. A reminder that physical pain is worse than verbal abuse. Also a lie. You have never found solace in this lie. Strange, considering how much you lie to yourself. But sometimes lies are the only things keeping you alive. And now you are trying to remember everything that happened, attempting to locate some glaring point where it all went wrong.

***

Вчера ночью все-таки нашли старый проектор и смотрели с Исайей «Путешествие на Луну» 1902 года - меня, знаете ли, последние несколько дней серьезно мучают вопросы об идентичности, памяти и эксклюзивности человеческого опыта. Так вот это лучший фильм об иллюзии человеческой исключительности. Всего 14 минут. И смотреть нужно обязательно вместе с Мальмутом, никто другой не поймет и не сможет потом в течении двух часов объяснять тебе на пальцах, что ты заменяем, одинок и абсолютно никому не сдался. Но даже и это не самое страшное, говорит он мне. Страшно то, что вообще нет никакого «тебя». Успокоиться бы на этом и перестать бы мучить себя всякими «зачем» и «почему». Было бы меньше ответственности за всё. Но я ровным счетом ничего не могу с собой поделать. И чтобы совсем уж не докучать товарища своими вопросами, чтобы не превратиться в назойливую муху, жужжащую с переменным успехом возле его уха, я нашла себе новое занятие. Я стала развивать свое воображение. В конце концов, это единственное, чего у меня никогда не отберут. Я вообще не большой любитель жаловаться на жизнь, но раз уж пошла такая пьянка - то надо, наверное, резать последний огурец и разжевывать мысль до конца. Небольшое откровение: первая магическая война меня обогатила, зато вторая, кажется, взяла себе установку меня разорить. У меня отобрали желание появляться на собственной работе: честно, не имею ни малейшего понятия, почему я все равно туда иду. Старые привычки, все-таки, ничем уже не искоренишь. У меня отобрали покой и сон: я не знаю, где ночами пропадает мой муж, чем он занимается, вернется ли он обратно домой целый и невредимый, что я скажу детям, если, все же, нет, как я буду смотреть в глаза другим и самой себе, если мои догадки, все же, верны, и да. Иной раз я так и думаю: Мерлин мой, пускай причиной его отлучек окажется любовница. Я даже не буду злиться, если узнаю, потому что в момент истины меня наконец-то посетит долгожданное чувство, словно у меня гора с плеч свалилась. У меня отбирают знакомых. One by one. Каждый раз я боюсь себе даже представить, кто может оказаться следующим. У меня отобрали всех моих друзей, только Мальмут один и остался. Чего, не верите? Давайте по пальцам руки. Начнем с большого и самого отдаленного от других - это Фредди, 79-й год, два часа ночи и сова с коротким сообщением от Боунс. Я уже практически и не помню, как именно звучал смех Крэбб, но помню, что мне всегда казалось, что он был похож на кудахтанье не менее так десятка куриц одновременно. Семнадцать лет прошло, а я до сих пор не могу успокоиться, что последнее услышанное ею от меня было «it's magic, beatch», сопровождаемое жестом «ciao, amigo». Жизнь Фредди оборвалась не просто так внезапно, так бессмысленно и так страшно. Но и так давно, что я успела смириться с потерей, принять факт и отпустить от себя. Загибаем следующий палец. Перст указующий, как назвала бы его сама та персона, о которой я буду думать дальше. Боунс. No one thought it would ever happen. No one actually thought it would ever f*cking happen. Сорок лет я просуществовала душа в душу с этой самоуверенной, жесткой, местами деспотичной и откровенно невыносимой задницей. Из этих сорока - двадцать я жила с твердой и непоколебимой установкой: «she'll stay alive. they won't get her. she's stronger, better, smarter». Двадцать лет я праведно уповала и веровала, чтобы в последний момент, как дурак, которого заставили молиться, понять: «your prophet is dead, а ты разбила себе лоб». Она заставила меня верить в неё, а потом её у меня отобрали. My own thoughts are slowly tearing me apart; my sanity is slowly crumbling into the smothering abyss of my self-hatred. My thoughts are hurting me worse than any pain I have ever known. Всё, о чем я только могла подумать, глядя на камень с выгравированными буквами её имени, - это задыхаться в беспомощных «what i'm supposed to do without you?» и «what are any of us supposed to do wiithout you?» Почему я не могу успокоить себя, почему бесконечное «i'm so sorry» крутится спиралью в моей голове и неизменно трансформируется в «i'm sorry i failed you»? Почему? И где находится в эти мгновения моя другая подруга - да, Гарайи, средний палец я посвящаю твоей разрыхлевшей персоналии? Где ты есть, когда ты так мне нужна, когда я нуждаюсь в тебе? Я перескакиваю через безымянный, закованный намертво золотым обручальным кольцом. И почему, почему, Гарайи, все, кто у меня остается, - это мизинец, Мальмут. Самый слабый палец из пяти на ладони, но единственный не согнутый. U suck, Garaii. Все. Короткая сводка закончена. Сейчас будет заметка из жизни.
Передо мной идет довольно симпатичный молодой человек в деловом костюме и с портфельчиком в руке. Он видит пластиковую бутылку на дороге и чисто по инерции пинает её ногой. Я думаю: «вот придурок же» и сама не замечаю, как, дойдя до бутылки, сама пинаю её. Пройдя еще несколько шагов вперед я слышу позади себя характерный звук, доказывающий: дурной пример заразителен и дураками земля полнится, полнится да не заполнится.

***

«Sticks and stones would be easier to bear».

«Как воспитанный человек, я постучалась, прежде чем дернуть за ручку дверь в сию обитель», - широко и очень ненатурально улыбнулась ты мистеру Ллойду. - «А когда приоткрыла дверь, окликнула на случай, есть ли кто живой», - а вот тут ты уже, самую малость, приврала. Ибо на деле ты, с мыслью «faq da police» шагнула в хижину дяди Тома и бессовестно задифилировала к комнате своего маленького bro. И вообще, если уж на то пошло, ты сюда заявилась не по доброй воле. Ты соизволила дать о себе знать исключительно по той причине, что на тебя, именно на тебя возложили миссию священную проследить за тем, чтобы lil' Shaggy 2 Cape ни в коем разе не притесняли и не обижали после безвременного ухода в мир иной его mama bear. Четкой формулировки в завещании не имелось, но ты всегда умела читать между строк, написанных рукой Боунс. А потому и приняла безо всяких вопросов титул auntie bear. И в эту знаменательную минуту ты представляешь интересы ребенка, и у тебя даже имеется ключ от дома. От дома, куда ребенок не желает возвращаться и просит тебя забрать забытый впопыхах sketchbook. Но ты даже не могла подумать в начале своего дефиле, что сегодня твоему крестному ходу сопутствует великая удача, посланная откуда-то свыше, и проплывая мимо одной из комнат, заприметишь до боли знакомое синеватое свечение в сосуде на столе. Твой с детства верный принцип: «I’m here because I have a nose for news» - неизменен никогда. И подойдя поближе, заглянув, ты замечаешь странную картину: знакомо все, но есть значительные поправки. О которых тебе есть, что сказать. О которых тебе важно сказать. И которые ты скажешь.

и что же ты увидела?

- Знаешь, после того, как вы перестали разводиться половина моего бизнеса исчезла. Не подумываешь его бросить просто так, чтобы оставался в форме? Мне не помешали бы наличные, а видеть Ллойда в суде единственная радость, которая осталась в моей жизни. Чай? Кстати, где Мафалда застряла?, - щебечет фантомная Дизраэли и тянется за чайником. Боунс, разодетая в белые одеяния, буквально вся ослепительная и чудотворная, как этот маггловский Иисус с картинки, только без бороды, отвечает ей спокойным, размеренным тоном:
- Потому что из переменной Ллойд превратился в постоянную.
What da f*ck is this? Что за дерьмо разворачивается сейчас перед твоими глазами? Почему в человеческом организме нет такой функции как «развидеть увиденное»? Гарайи совсем тронулась от горя? Ллойд и правда такой кретин, что поверит предлагаемой ему для ознакомления картинке? Кто так дилетантски клепает воспоминания? Да здесь же шов на шве расползается. И ты даже не знаешь, что конкретно возмущает тебя больше всего в данную минуту из всего. Первое: и вправду, где ты есть в этой отрыжке фаст-фуда, вылезшей из единственной прямой извилины, присутствующей в мозгу Дизраэли? Второе: Боунс никогда в жизни не носила ничего белого, окромя рубашек. А после убийства родителей ушло и все яркое. И третье, последнее: все совсем было иначе. Кроме чайника. Чайник был тот же.
Ллойд и Дизраэли, живые, из плоти и крови, наверное, здорово удивились, когда ты сжимаешь их обоих под локти, появляясь из ниоткуда - незваная и непрошеная, но, что же поделать, вы не предполагаете, а мы располагаем ситуацией. «Sorry, Mario Bros. But Our Princess is in Another Castle!» В детстве, помнится, ты хотела быть касаткой, прежде чем родители отлично прополоскали тебе мозг о солидной и хлебной службе Министерского работника. Иногда ты возвращаешься к этой своей несбыточной мечте. Потому что тебе кажется, что острые белоснежные клыки смотрелись бы гораздо круче в соответствии с красной помадой на губах.

вернемся в real-time.

Не облагородив Дизраэли и фразой - да, ты вернешься к ней мгновением позже, - ты обращаешь все свое внимание на Ллойда. Жалок ли его вид? Безусловно. Жалко ли его тебе? Нет, тебе его не жалко. Жалко бывает только у пчелки в попке, как говаривал главный философ всей твоей жизни - мама. Ему не жалость нужна. Ему нужен душ. «Каков букет, ммм!» - доносится с твоей стороны насмешливое фырканье. - «Вонь, по всей видимости, и изгнала мальчика из отчего дома. Да, к слову, ваша социальная ячейка состояла из трех человек».
Нет, тебе его не жаль. Человек - сам кузнец своей судьбы. И если Ллойд посчитал нужным спиваться в одиночестве, распространяя на весь дом зловонные миазмы - ну, кто ты такая, чтобы запрещать ему это делать? Кто он тебе? Брат? Сват? Друг? Нет, он тебе никто. Просто личность, с косвенным присутствием в виде замечаний, комментариев и заметок о котором тебе так или иначе приходилось мириться. Но сейчас у тебя в руках sketchbook с рисунками Тириона - и, в принципе, ничего тебя тут и не держит более. Только поставить точку. И тогда ты прикладываешь палочку к своему виску и вытягиваешь свой вариант воспоминания. Смахиваешь его в сосуд безо всяких лишних слов и жестов.

1996, May

- Знаешь, после того, как вы перестали разводиться половина моего бизнеса исчезла. Не подумываешь его бросить просто так, чтобы оставался в форме? Мне не помешали бы наличные, а видеть Ллойда в суде единственная радость, которая осталась в моей жизни. Чай?
Майская Гарайи потянулась за чайником и взвесила стоит ли проливать чай на черную юбку Боунс или нет.
- Everyone has an important job to do. Everyone, except you! - огрызнулась Боунс в ответ, в миллиардный раз задирая рукав мантии и бросая раздраженный взгляд на часы. Мафалда, сидящая по правую руку, успокаивающе накрыла ладонью запястье Боунс.
- Tut tut tut, она же курица, а не собака, чтобы на неё огрызаться, - тихонечко щелкает языком Хопкирк, покачивая головой. Без воспитателя в детском саду никак. Даже если детям уже стукнуло полсотни лет. И это - в норме вещей. Боевой настрой Боунс как-то резко сдулся, она поворачивает чашку в блюдце за ушко и даже как-то жалобно посмотрела в чайную гущу, словно там есть подсказка, словно там есть ответ на все мучающие её вопросы.
- Как-то раз, Дизраэли, я имела оплошность брякнуть: «я останусь до тех пор, пока не устану, а пока у меня есть штык, я не устану никогда». Я ошибалась. Я стараюсь выжимать время по-максимуму, но мне все равно не хватает минут, чего уж говорить о часах. Времени становится все меньше и меньше с каждым разом. Мне кажется, у меня скоро его совсем не останется. А ты говоришь, разводы, - горько усмехнулась она. - Хоть где-то в моей жизни имеется пускай и видимость - но, стабильности. У нас с Томасом постоянные переменные. Но когда имеет место быть действительный кризис, я знаю, что он сможет переждать его вместе со мной. В этом, наверное, и заключается вся суть брака. Don't you think so? - спокойно замечает она, поднимая глаза на Дизраэли.

***

Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Одну минуту! То самое мгновение, когда ты возвращаешься к Гарайи, обхватывая её рукой за талию и отводя чуть в сторону.
«"I would rather they hate me for who I am then to pity me as a dying fool". Huh? Ты либо воспринимаешь таким, какой есть, либо не воспринимаешь вообще. И Цезарей тут нет».
Если общо, тебя удручает то, что человеком можно сильно впечатлиться и начать очень дорожить либо полюбив, либо потеряв его навсегда, isn't it ironic? Нет никакого более эффективного способа запомниться людям, чем свариться в собственных переживаниях, депрессивных соплях. Как-то только тогда, когда у тебя уплывает из рук нечто, что всегда было у тебя на виду, понимаешь, как это было действительно весомо.

 Отправлено: 27.05.13 06:50. Заголовок: В детстве она любила..

В детстве она любила собирать мозаики. Папа Гинзбург приходил с работы в шесть, а в семь, после ужина, они садились за круглый стол в детской, мама высыпала огромную коробку с тысячами мозаиками и они собирали целые джунгли, сказочные миры, лица знаменитых актеров и певиц, страницы из Торы. Этих мозаик было столько же, сколько было людей на земле, но она их не помнила. Зато она помнила это чувство совершенного покоя, защищенности и умиротворенности, которое создавалось в эти долгие вечера в небольшой квартирке на окраине Лондона, где печка была покрашена в серебренный цвет и смотрелась столь некстати в их бежевой комнатке. Сейчас, в свои 59, она была бесконечно благодарна своей покойной матери, за то что она создала среду, в которой отчим мог чувствовать себя мужчиной, где он мог найти покой и дать его своим детям. Гарайи знала, что сама она этого своим детям дать не смогла. Редкими вечерами она думает о вторых шансах, и ей кажется что если бы у нее была возможность пережить жизнь заново, начать с нуля, зная то, что она знает сейчас, то она изменила бы в своей жизни все. Все, кроме своих подруг.
Ее подруги были частями ее - Фред была ее силой, Амелия рассудком, Мафалда сердцем, а МакКензи наверное маткой. Когда она лишилась своей силы, то ее поддержал рассудок. Потом она потеряла рассудок и начала искать успокоения в сердце, но сердце без рассудка... Сердце без рассудка было столько же никчемно, как рассудок был бы без сердцебиения. И тогда она создала это воспоминание, воспоминание для себя, для облегчения своей совести. Она создавала его с любовью, потому что теперь эту любовь некому было отдавать, люди достойные ее любви исчезли один за одним и ее неисчерпанная любовь нуждалась в выплеске. И она создала это воспоминание.
Они, вчетвером, сидят у Боунс и пьют чай. Боунс вся в белом, потому, что Гарайи видела ее в белом лишь на свадьбе и ей всегда было интересно, как она будет смотреться в нем без фаты, Фред с тортом на коленках, потому что ничто не делало ее более счастливой, чем торты и... Мафалда. Гарайи помнит опасение с которым она ее добавляла в своё воспоминание, в свой клуб умерших душ, но она не могла не сделать этого, они не были целыми без нее. Гарайи лишь сейчас поняла, что Мафалда поистине была Д'артаньяном их трех мушкетеров. Одна за всех и...
У Томаса не было Мафалды, у Томаса никого уже не было и она хотела дать ему что-то. Если это был конец, то она хотела дать ему причину не сожалеть о своей жизни. Сначала она собиралась с ним переспать, но потом поняла, что толку от этого будет очень мало и решила создать воспоминание для него, изменить свое любимое воспоминание и облегчить совесть Ллойда. Она хотела как лучше, а получилось как посчитала нужным Мафалда.

***

- Маф, что ты здесь делаешь?, удивленный голос Гарайи утонул в круговороте волшебства и не успев еще привыкнуть к ощущению своего тела, их опять бросило в новое воспоминание, правильное воспоминание. Их воспоминание.
Гарайи ненавидела это воспоминание. Она его стирала усердно, упорно, внедряя в самое дно своего сознания, отказываясь признавать, что именно этот день и стал фундаментом ее счастливого воспоминания. Она хотела его переписать, верила, что переписав его она может переписать хотя бы свою собственную версию истории.
Многим казалось, что они лишились Боунс в день ее смерти, но они с Мафалдой знали, что их Амелии не было уже задолго до этого. В день ее смерти они не потеряли свою подругу, они потеряли надежду на ее возвращение. Иногда смерть надежды бывает еще хуже, чем сама смерть, понимаете.
А этот день, этот день был началом конца. Их Амелия, которая всегда рвалась жить, пережить, выжить, в этот день была такой... человечной. Женщиной. Ведь ей Богу смешно, Гарайи ее видела такой всего два раза в жизни, а знала ее аж двадцать лет. И куда только время бежит... Гарайи помнит, как она тогда подумала, что Амелия начала сдавать. Они с Мафалдой переглянулись и в их взгляде читалась тревога. Сейчас, год спустя, она понимала, что Амелия не сдавала, она просто начала сдаваться. Жизнь нагнала. Поэтому Гарайи не смотрит. Она стоит зажмурившись и вслушивается в слова Амелии и понимает, что как бы больно не было ей, Томасу больнее. И вдруг все. Adieu pour toujours.
И они вновь стоят посреди комнаты, она - словно провинившийся ребенок, с опущенной головой и застекленными глазами. Когда Мафалда дотрагивается до нее, Гарайи поднимает на нее глаза и бесконечный стыд за свою слабость омывает ее еще до того, как Мафалда заговаривает. Затем следуют слова. Гарайи стоит на месте даже после того, как Мафалда ушла и словно переваривает сказанное. Внезапно Гарайи круто поворачивается на пятках, почти выбегает из комнаты, вслед за Мафалдой, только бы догнать, только бы высказаться.

***

Она находит ее в комнате Тириона. Вот зачем она здесь, бьет Гарайи и она, тяжело дыша, смотрит на свою самую старую подругу.
- Ты не имела права этого делать!, не дожидаясь того, чтобы ее перебили, Гарайи перебивает Хопкирк первая, Дай мне договорить. Мафалда, ты не Мерлин, ты не можешь просто так войти в дом человека и плюнув на чувства остальных, делать, то что ты считаешь нужным и правильным, она обвиняла Мафалду во всех тех грехах которые совершала сама в этом же доме, но ей было плевать, потому что она - Гарайи, ей можно то, что нельзя другим. Потому что когда это делала Гарайи, то она это делала из самых благих побуждений. Мафалда это делала, потому что считала, что все остальные идиоты и ничего не сделают правильно.
- Я знаю, я знаю что сейчас вертится в твоей светлой голове. И ты можешь считать меня паршивой подругой и предательницей сколько влезет, потому что в конце концов мы обе знаем что теперь у тебя есть только я, а у меня есть только ты. И даже если бы у нас...
Мафалда пытается обойти ее, чтобы достать книжной полки, но Гарайи хватает ее за запястье и останавливает.
- Нет, ты меня выслушаешь. И даже если бы нас не было у друг друга, у нас есть семья. Мы приходим вечером домой и нас окружает семья, Мафалда. У него этого нету! Он один, он совершенно один. У него была только Амелия, и ты это прекрасно знаешь! Она его была его семьей.
Мафалда высвобождает свое запястье и вежливо огрызается:
- Мне жаль, что он забыл о том, что у него еще есть и Т...
- Не смей. Я люблю этого мальчика так же, как я любила Амелию, но мы обе знаем, что он был сыном Амелии, а Амелия была, как собака на горе костей - никто никогда не был достаточно хорош, чтобы приблизиться к ее сыну. Мафалда, мы с тобой были там во время каждого значимого момента их брака и ты знаешь, что он никогда не хотел ребенка, но от пошел на усыновление для нее, ради нее, чтобы сделать ее счастливой. Амелия никогда не сделала бы этого ради него, а он сделал. И да, он кобель, он мог быть конченной скотиной, но он любил ее и она была его семьей и он признавал, что недостоин ее.
- Что я, теперь памятник ему за это должна ставить?
- Нет, но...
- Никаких но, Гарайи. Мужчина не любящий своего сына не достоин ни моей жалости, ни понимания.
- Ах да, конечно, этого же была достойна только Амелия, не так ли? Ты понимаешь, что не только забрала у него сына, но и самое последнее светлое воспоминание о его жене, тоже? Надеюсь ты гордишься собой.
- Я никого ни у кого не забирала.
- Я тебя прошу! Не мне, а? Ты не могла дождаться, того чтобы Тирион заикнулся о том, что Томас пьет, чтобы забрать его, спасти его от ужасного отца с которым его оставила Амелия, вместо тебя, настоящей любви всей ее жизни. Твоя чертова ревность не знает границ.
- Я не могу поверить, что ты мне...
- А ты поверь! Ты знала в каком состояние Томас! Знала, что не смотря ни на что он обожал Амелию, а теперь, когда эти ублюдки забрали ее, у него остался только Тирион, Мафалда, только Тирион, и что этот неблагодарный маменькин сыночек делает? Бежит к тете Мафалде, потому что он привык, привык прятаться за чьей-то юбкой. Но запомни, Мафалда, ты не заменишь ему Амелии и ты не сможешь сделать все так, как этого бы хотела Амелия, потому что она хотела чтобы ее сын рос со своей матерью и отцом, а не с чужими людьми, в доме, который нынче больше похож на детдом, чем на дом.
Пощечина последовавшая за ее ярой речью была далеко не первой, но без сомнений самой звонкой за все годы их дружбы. Чуть ошалевшая Гарайи схватилась за щеку и в немом ужасе смотрела на подругу, которая совершенно спокойно ответила на ее взгляд. Инстинкты расплакаться от боли или дать сдачу боролись внутри нее, когда напряженную обстановку разрядил спокойный голос Томаса.
- Дизраэли, будь добра, оставь нас.
- С удовольствием, Гарайи опускает руку с покрасневшей щеки и спешит к двери, только бы убраться из этой квартиры,но рука Томаса на ее локте останавливает ее у самой двери.
- И если ты еще раз посмеешь сказать такое о моем сыне, то я прослежу за тем, чтобы ты глубоко об этом пожалела.
Подарочек на прощание. Гарайи уже и позабыла каким прелестным джентльменом Томас был в золотую эпоху их молодости. Ответить ей нечем. Высвобождая свой локоть из его хватки, Гарайи спешит к выходу. Прочь, прочь из этого места отравленного потерями. Прочь из этого вакуума времени. Прочь, прочь...


И вот тогда - из слез, из темноты,
Из бедного невежества былого
Друзей моих прекрасные черты
Появятся и растворятся снова.

 Отправлено: 30.05.13 06:05. Заголовок: - She's a feisty..

- She's a feisty one, isn't she? But then I guess no one knows is better than you. - he takes a sip of his drink. Whiskey on the rocks, the only way she would ever serve him a drink. If it's not on the rocks then it's on the roll and we've talked about that, haven't we, she would say and he would smile and she would arch her eyebrow and everything would be right with the world, because she made it right. That was the thing about her - the bloody woman made the world righteous. He hated that about her too. He remembers the day she died he poured himself a drink, straight up, and it didn't taste right. The moment the ice falls down, flows with the drink, touches your lip and bounces back, making a clink... that moment had been a part of his life for the past 18 years and became the definition of right for him. Became a part of him, a part he assumed to be right along with her presence. But then again, there are so many bloody things they all have been assuming to be right for the last two decades. To be dead.

На мельнице времени камни в песок искрошились.
Вновь мифы вернулись и былью легенды ожили.
Вчерашнюю правду сегодня мы исказили -
Почему б не искaзить, ведь мир, как известно, вертится?

- There are a lot of things no one knows better than you nowadays, am I right? But you keep it all to yourself. It's as if... - still standing at the doorstep of his son's room, old room, he begins to swirl his drink lightly, regarding the golden fluid with some concentration. He admires the way fluid can adapt to every form, every temperature, every... everything, really. He recognizes himself in that quality, damnes that quality. The quality that Amelia never seemed to possess, being the stubborn bitch she was. That was the thing about them - he knew she was a bitch and she knew he was an ass, that's why they worked - honesty does a lot for a marriage.
- As if she died and left you in her place. Oh well darn it, maybe Garaii wasn't that wrong after all... At ease, soldier, you know I don't care.
Silence falls between them yet again. He watches her go through his son's belongings, moving and rearranging: books, notebooks, pens, toy-cars he bought Tyrion when he was younger, their family photo, boy's broomstick... That broomstick is the only hope Thomas has of his son ever returning home, even for a minute. Or maybe not home, nowadays this was barely a house. Nothing lives here anymore but the memories of an old diplomat.
He shifts. Sees Mafalda tense at the movement and decides to go. Go and hide and drink and hope to God that no one ever finds him. That's when he hears the quiet Have you seen his sketchbook? I can't seem to find it, and he remembers the binder in his room, the one with all the drawings, mainly of his wife, and he doesn't know how to answer, because the truth would make it look like he still cares and he doesn't, not reall, not anymore. At least that's the story he is sticking to.
- What would I know? Look for as long as you need and then leave. And next time I would like a notice before you drop by. From any of you. Him too.
He walks away, leaving her behind. Leaving the boy behind. Only shadows of the days past follow with him, away from the light in the boy's room and closer to the dim lingering in his. Their.
- He is still your son, he hears her say, words not a whisper, but not an accusation either, and somehow it becomes too much to bear for an angry soul. He turns back, enters the room and steps closer to her, standing in the middle of it, with the empty glass in his hand.
- You see this? This is an empty glass. See, people like you say it's full with air, but I say it's empty, because emptiness gives a possibility. That's the kind of man I am. The kind my son will never grow up to be.
He stands there for a second, indecisive, his head twitching to the left, almost preparing his body to storm out of the room, but instead he speaks.
- There was this stupid Russian book she liked to read, Fathers and Sons, I think, and there was this line she would bloody always read, every time I got angry with the boy. - he frowns, trying to remember, A son is a piece broken off, she would say. He's like a falcon that flies home and flies away again when it wants; but you and I are like mushrooms growing in the hollow of a tree. - he stops, swallowing hard, clenching his jaw, We sit side by side without moving from the same place. Only I will never change for you, and you will always be the same for me. - he goes quite for a moment, So don't you bloody tell me about my son! Cause there he is, our son, flying off and flying home whenever he wants, because he can, and here I am, in the hollow of the damned tree, stuck here for days, months, maybe years to come and where the hell is she when I need her?, he didn't notice when he started shouting, Where the fuck is she when her son needs her? She is dead! Because she couldn't keep her fucking head down and mind her own fucking business. So you see, witch, I never forgot I had a son, I never forgot my promise to be there, beside HER. I just wish she would've done the same.
He walks away then, heavy steps echoing in the hollow hallway. But for the first time in a long time he is not walking these halls with shadows. This time it's her, she walks along beside him and he can almost hear her mutter You're such an ass.

Во многих ловитвах я был ловцом не последним.
Дикарку-мечту укротил – и ныне в седле я.
Отца обогнал, а меня обгоняет наследник.
Что ж, так и должно быть, ведь мир, обновляясь, вертится.

He turns to window and blows the smoke out in short puffs, remembering. She always loved to watch him smoke and sometimes he would ask her to take a drag, full lips wrapped around the filter, silky cheeks hollowing. She would blow the smoke out across her bottom lip and he would be tempted to chase that smoke back between her lips. But instead, he would take the cigarette back from her and fit his mouth against her lipstick stain, breathing in deeply for the chance to inhale her lingering breath. That would have to be enough until they were in bed and he could taste the cigarette smoke on her tongue, her lips, her skin.
He wanted her always, every moment, every second, that was never the problem. The problem was he couldn't get her, never fully. She was this Mona Liza, that was torn to pieces and although he loved his piece of her, he remembered the whole portrait, the way it was before she was torn and he missed her wholeness more than he could love his piece. And the more serious they became, the more distant she appeared to be, the smaller became his piece. That's when the affairs came, the fucking around, the gambling, the drinking. He was brought up to believe that was acceptable, that that was the norm of the family life, so he didn't complain. She, on the other hand, seemed to mind. They ended things. For three month he couldn't think of anything other than her. He changed again, for her, to be hers, to be the kind of man that would make her whole again. That was the thing about him - he never gave up.
Ironic, really. In his 40's he started believing in love, but now, looking back, he thinks it was just the idea of Bones in his bed every morning that he truly loved.

Что верным казалось, сегодня мне видится ложным.
Я сам себя граблю сомнением неосторожным.
Верчусь вкруг мечты, иное назвав невозможным.
Как мне не вертеться? – весь мир непрестанно вертится.

He lights another cigarette, inhaling deeply, enjoying the feeling. What was he so scared off? He watches Mafalda leave the house, walk down the alley to the front gates and apparate. He watches the leaf from the maple tree in front of the window fall and dance in the wind and it reminds him of a butterfly, and it is so peculiar how the most dry and dead thing in his garden reminds him of the most beautiful and lively... He thinks then of Tyrion, of how he looked just like him the day they took him home and of how things that look alike not always are. He takes the last sip of his drink, throwing away the fag and follows it with the empty glass. The bottle is empty too, so it follows the glass. When there is nothing left to break he sinks into the armchair, head in his hands, empty stare... His home is peaceful, quiet. He can hear the silence now and it scares him, because there is a war going on somewhere far away, so far away from him, that not even war can reach him anymore. There was another war a long time ago, he remembers, a war they thought they had won, a war a boy won for them. It was Harry they were suppose to take, he thinks. He read the prophecy, knew there would be a boy, a Savior and he told her about it. She agreed. She wanted him, after he saved them all, she wanted him. She thought he was kidding. He wasn't. So they met Tyrion. The boy who was abandoned. She told him then that the baby looked just like him, like Thomas. He smiled and nodded. He felt sick. And that feeling that they made the wrong choice never left him.
The boy who was abandoned became The boy who got chosen.
Then came peace. Or at least as close to it as they could ever come. Muggles, they know what peace means, wizards don't. What muggles call racism or discrimination, wizards see as a declaration of war, that is why their whole lives are battles after battles, lives lost and loves found, deeds done in the name of and deeds done in vain, either way - war is them, competition fueling their strive, injustice shaping their society, power of magic changing their world. The good magic, the black magic, magic of love. Bullshit, he believes. It has never ever been about magic, he says. In one thing and one thing only are wizards no superior to muggles: even with wizards it is all about faith. Belief.
Many have asked the question of how muggles with no magical blood in their veins come to be great wizards and Thomas believes to know the answer. It's the unlimited belief in something so pure, so eternal that makes them all magicians. It's the belief in the one single thing that is constant and undying. Not Dumbledore, but the human soul.

Я видел склоненных и – непреклонней кинжала.
Отхлынули воды, камни на дне обнажая.
Сменили мишени овации обожания –
Почему б не сменить, ведь мир так коварно вертится?

He visits her grave sometimes. Never brings flowers, but still comes. Not because he believes in the significance of the place, but as a reminder that she really is gone. He reads aloud sometimes. He doesn't feel her presence, but he reads, because that is what you do when you're alone. You come and you sit and you wait to not to be alone anymore. Because the world turns and soon it may be your turn.
- . . . Can it be that their prayers and their tears are fruitless? Can it be that love, sacred devoted love, is not all powerful? No. However passionate, sinful or rebellious the heart hidden in the tomb, the flowers growing over it peep at us serenely with their innocent eyes; they tell us not only of eternal peace, of that great peace of "indifferent" nature; they tell us also of eternal reconciliation and of life without end.
That was the thing about their story - it never really ends...

Живым неживое, вращаясь, не раз обернется.
Родник пересохший в расщелине снова забьется.
Зло благом предстанет, убыток прибытком вернется –
Не стоит пугаться, ведь мир обещающе вертится.