Отправлено: 31.08.12 12:44. Заголовок: [Where Did It All Go Wrong?]

when: февраль, 96;
where: один из малолюдных переулков Лондона;
who: Rabastan Lestrange, Amelia Bones;
what: Такие вербализованные выплески ощущений и переживаний нельзя принимать всерьёз - они не продуманы, не аргументированы, да и невозможно их аргументировать, как невозможно аргументировать зимнюю зябкость или расслабленную послеобеденную вальяжность.

 Отправлено: 31.08.12 14:44. Заголовок: Рабастан вдыхал моро..

Рабастан вдыхал морозный воздух полной грудью, но никак не мог надышаться, ему все время казалось что он задыхается и вот-вот этот глоток окажется последним или дай Мерлин следующий. Ему было слишком свежо, слишком хорошо и никак не верилось, что он может вдыхать ароматы свежих багетов, чая, карамели, а не трупной вони, гнили, сырости. Он не мог насмотреться на окружающий его мир, ужасный, отвратительный и уродливый, изрешеченный маглами как изрешеченный раком организм. Но вместе с тем такой огромный, свободный, открывающий свои объятия на встречу. Глаза нещадно слепило даже в пасмурный день и казалось будто в них насыпали песка, он отвык от такого количества света, отвык от ощущения когда ветер бьет в глаза, ласкает лицо. Ему постоянно казалось, что покалывающие от мороза пальцы на самом деле поражены гонгреной и он чувствует как болезнь зжирает живые клетки одну за другой, он постоянно смотрел на свои руки и никак не мог поверить в то, что болезнь еще не выползла наружу. Он удивлялся покрасневшим пальцам, проходящим мазолям и болячкам, ведь они должны почернеть, загнить, почему это не происходит. Рабастан снова начал выпрямлять спину, вспомнил про свою некогда знаменитую королевскую осанку, которую ставили в пример даже барышням, а теперь ему это казалось чем-то непостижимым. Его спина просто не разгибалась, с тех пор как он согнулся впервые под низкими каменными сводами своей тюремной камеры. К тому же спина постоянно болела и ныла, в свои всего лишь сорок семь он чувствовал себя до невозможности старым и дряхлым. Болело все, он чувствовал себя развалиной и ничего не мог с этим поделать. Лордов целитель осмотрев его сказал, что Азкабан хоть и оставил на нем свои следы, не причинил организму слишком много вреда и нужно просто время, что бы дать ему прийти в себя. Но Рабастану в это верилось слабо, он как будто чувствовал, что его кости стали тонкими и ломкими, желудок после тюремной еды превратился в решето, зубы пожелтели и болели даже если он ел самое обыкновенное яблоко, не плотное совершенно. На поседевшие волосы и впалый живот он даже не хотел обращать внимания, потому что начинал чувствовать себя отвратительным уродцем. Ведь он еще помнил как белокурая глупая Гринграсс пыталась зажимать его в углах, на всех светских раутах. Как старуха Марчбэнкс гладила его по голове, пропуская пальцы сквозь золотые кудри и приговаривала, что однажды он, красивый и обаятельный сядет на ее место и продолжит ее дело. Он помнил как тонкие пальчики Боунс пробегали по его накачанному животу, как поглаживали широкие плечи и с удовольствием хватались за аппетитную задницу. Сейчас все это казалось чем-то сказочным, будто происходило если и с ним, то наверное во сне, потому что какая дура позарится на него сейчас. Старого, изнеможденного, затравленного, не верящего в то, что можно просто дышать, смотреть на мир и видеть его, а не каменные стены и иссохшие лица сидящих в камере напротив Руди и Беллы.
Если бы не странное, почти отчаянное желание увидеть Боунс, предупредить ее, попросить, он бы никогда не стал искать с ней встречи. Не сейчас, не в его положении. Когда он больше не без пяти минут глава департамента и первый красавчик на селе, а бывший узник Азкабана, ходящий по улицам Лондона без права на то, боящийся задохнуться потому что воздуха слишком много, он, загазованный и спертый кажется слишком свежим. А она стала королевой всех авроров, держит в страхе половину тех, кто ныне именует себя Пожирателями и пытается перехватить бразды правления Визенгамотовскими царями и царицами. Но он понимал, что выбирать не приходится и если не осуществить задуманное, то королева будет убита, а с ней и весь ее скотный двор.

Она появилась минута в минуту, как он ожидал и рассчитывал. Гордая и красивая, хотя совсем не такая, какой он ее помнил. Он помнил ее тонкой и гибкой, волшебно красивой и невероятно несносной в подаче этой красоты. Помнил ее густые каштановые волосы, которые любил накручивать на кулак, когда брал ее сзади и притягивал к себе для поцелуя. Ему нравилось их гладить, нравилось чувствовать их аромат, когда она спала на его груди и ее волосы разметались по кровати. Он помнил ее пьяную улыбку и глаза с поволокой, когда она говорила какую-то несусветную глупость на очередном балу Визенгамота и уговаривала его надеть леопардовые лосины на следующий бал. Помнил как она своими пухлыми губками прикладывалась к очередному бокалу, негромко, но очень душевно и уютно смеялась и смотрела ему в глаза. Он не был в нее влюблен, ну может только самую малость, но из всех его женщин она оставила самый большой след и самый большой рубец на сердце, единственный рубец связанный с амурными делами. Он помнил каким взглядом она окинула его, когда цепи кресла для обвиняемых обвили его руки и он ухмыльнулся ей, так, будто он хозяин положения, хотя чувствовал себя отвратительным предателем. Ему было стыдно за то, что он сидит перед ней, перед той кого брал длинными и темными осенними ночами, молча о планах сотоварищей на ее брата и его семейку. Как целовал ее губы и шептал что-то невообразимо пошлое, зная что в этот самый миг ее брата убивают в собственном доме, не щадя ни жену, ни детей. Он помнил то чувство, когда она смотрела на него тогда в суде. Помнил что думал о себе и с каким дерьмом себя мешал, когда видел ее красные от слез глаза, когда она неслась из кабинета Грюма, сообщившего ей гибели брата. Тогда он чувствовал себя странно, будто сделал что-то плохое и неправильное. Сейчас, по сей самый день это чувство не ушло, он считал, что они, Пожиратели, правы и делают миру большое одолжение, делая свою работу, но хорошо ему от этого никогда не было и удовольствие довольно быстро улетучивалось, оставляя после себя только чувство вины и тошноту. И сейчас он буквально заставил себя выйти на встречу Боунс, гордо выпрямил спину, на какую-то долю секунды скорчившись из-за резкой вспышки боли, прошедшейся по всему позвоночнику. Рабастан скинул капюшон закрывавший его лицо и посмотрел в глаза Амелии.
- Ты слишком часто вылезаешь, ты его достала, ты как заноза в заднице. Ни вытащить, ни присесть. Ты его раздражаешь так, как никто не раздражал уже давно. Прекрати это делать, сложи с себя полномочия, сними мантию и беги. Если ты хочешь увидеть детей и внуков племянницы, если ты хочешь увидеть ее живой, то беги. Он не будет терпеть долго.

 Отправлено: 01.09.12 04:41. Заголовок: I. - Тот, кто утверж..

I.

цитата:

- Тот, кто утверждает, будто бы у него в руках власть, напоминает мне того, кто проговаривает при всяком удобном случае, что он настоящий джентльмен или настоящая леди. Если это произнесено вслух - это уже неправда. Мы слишком долго здесь варимся, чтобы не знать об этом. Мы слишком долго тут находимся, чтобы понимать, почему нельзя забывать об этом, - негромко сказала Мафалда, провожая взглядом удаляющуюся фигуру Фаджа. - Ну, может быть именно потому, что он забыл, 90 процентов наших забот заключаются именно в том, что никогда не случится, - равнодушно пожав плечами, отозвалась Амелия. Наблюдалось во всем происходящем что-то... Что-то ностальгическое. Удивительно знакомое. Что-то, что они уже проходили и хорошо уясняли для себя урок.

Скучно быть царём, противно быть холопом. Холоп, пытающийся влезть на трон, смешон; царь же в поддёвке неестествен и жалок. Да и в естественной своей природе оба они бывают одинаково мерзки, если царят надменно, или холопствуют похабно - а так оно бывает почти всегда, ибо это суть человеческой натуры. В итоге разобщение, изоляция, и цирк уродов, которые всё ищут, бросаются друг к другу, но всё никак не могут найти, потому что одни из них самоутверждаются, другие же боятся роли жертвы. Одни стараются загрести всего побольше и сразу, другие боятся быть загребёнными - и при этом все друг друга пробуют на прочность, нельзя ли употребить, или хотя бы сломать, или просто попользоваться, ведь «страшного в этом ничего нет», как любила говаривать мадам Бэгнолд. Что стало с Миллс? Занятно помыслить, но она подала в отставку в один год со своей маггловской напарницей по цеху Маргарет. Единственное, пожалуй, хотя и довольно весомое, различие заключалось лишь в том, что Бэгнолд ушла добровольно, в то время как Тэтчер считала свое совмещение с должности предательством. В 92 году, точно так же, как Тэтчер покинула парламент, Бэгнолд вышла из состава Визенгамота, что, по её мнению, давало ей возможность более открыто высказывать своё мнение по тем или иным событиям. И вот ведь еще одно удивительное сходство: когда мне стало известно, что и Тэтчер страдает от болезни Альцгеймера, как и Миллс, мне оставалось только присвистнуть и отогнать от себя крамольную мысль, будто бы наша «стальная мадам» и их «железная леди» - это одно и то же лицо. Как бы то ни было, Бэгнолд ушла, а её аппарат остался, усадив на пустующее место тупоголового, но выгодного болвана Фаджа. «Страшного в этом ничего нет», говорила Миллс. А страшное-то есть, потому что в итоге инфляция, девальвация и размен. Как и тоска по чему-то, что сам же потерял, пока играл в игрища и пытался влезть на трон, на гору, или ещё куда - и грустно становится монарху в зипуне, и пресыщается карнавалом пейзан в тиаре. И тогда становится совсем грустно по чему-то простому, что было давно, что было без игр и без подтекстов и без самоутверждений, по-честному, как в детстве - а уже поздно, ты устал и разучился, ты уже всё видел и знаешь, и никто уже не сделает тебя «развидеть это». Да и ощущение какой-никакой своей значимости, все же, по-подленькому греет душонку. Вздыхаешь и играешь дальше по этим подляческим правилам, которые когда-то сам же принял с наивным восторгом. Да, так исчезают люди, и появляются тысячники. Или уставшие люди, замкнувшиеся в семье, в паре друзей детства, или в каком-нибудь нелепом хобби или другом замещении, вроде фанатизма или коллекционирования симпатий. В общем, люди-сброд и люди-иконки, сброд и иконки, и по сторонам горсть отшельников, чья самодостаточность перекисла в мизантропию и безверие. Так появились люди, с которыми я встречаюсь в Визенгамоте. Так появилась и я, в конце концов.
Как же тяжело, наверное, Мерлину любить людей, при этом понимая, какие же они все твари. И это притом, что сам он их наделал, сам же и испытывает на прочность: как ребёнок нарочно сталкивает свои игрушки, рыцарем в левой руке поражает дракона, которого сам же держит в правой.
Никогда не думала, что в один прекрасный день мне будет так странно и абсолютно все равно от понимания всего этого.

цитата:

- А что вы предлагаете? Вы предлагаете нам исповедовать анархический принцип горизонтализма, который предполагает отсутствие лидеров и прямую демократию? Вам нужны проявления романтизма вроде «живого микрофона»? Визенгамот всегда был, есть и будет исключительно иерархической структурой, в которой должны иметься хоть какие-то лидеры. Если Вы не понимаете и не можете понять, почему нас это устраивает, то в таком случае ваша проблема заключается в том, что Ваш позвоночник никак не связан с Вашим мозгом. Я знаю, как делаются дела при Фадже, но со мной они будут делаться как раньше.

II.

цитата:

Ощущение было, будто её режут ножницами. Она вскрикнула и продолжала кричать в пустой комнате от злости, споткнулась об осколки и осталась стоять, то всхлипывая, то переходя на крик. Никогда еще никто не злоупотреблял её доверием, не нарушал взаимной договоренности, как это сделала эта тварь. Она не знала, протянула ли она руку, чтобы погладить или задушить, это было все равно, руку она протянула.

Иногда, когда ты понимаешь, что то, что построено тобой, тебе больше не нравится, ты приходишь на небольшое поле, укрытое от посторонних глаз за городом. Ты неспешно дышишь полной грудью, поднимаешь голову, смотришь на удивительно чистое небо - сам не замечаешь, как начинаешь подниматься высоко в воздух. Ты берешь в руки тяжелую булаву. О твоем приближении слышат, и что-то внутри на секунду сжимается там, внизу, но потом сразу же отпускает, потому что они не верят. Но ты заходишь на цель плавно и расчетливо и стальные латы твои блестят на солнце. Один за другим ты обрушиваешь свои удары со всей вложенной в ней силой на дома и кварталы, выстроенные твоими руками и наполненные твоей силой. Они вздымаются в воздух и рвутся на части. Ты стараешься уничтожить не только строения, дороги и людей, но и сам незримый центр, который одушевлял эту местность и заставлял ее дышать и развиваться. Ты ровняешь с землей то, во что долго вкладывал душу и сердце. Потом твой кураж иссякает. Ты приземляешься и финальным броском отбрасываешь свое орудие к закату. Ты приходишь в развалины и ждешь пока рассеется пыль. И когда пыль рассеивается, ты ложишься лицом в переломанный асфальт и арматуру.
Ты сливаешься с ними и сам становишься этой разбитой землей.
И начинаешь отстраивать себя заново.
Меня не спрашивали. Мне все нравилось, и я это любила.
Самое обидное и самое унизительное, когда все это делает кто-то за тебя; а ты пытаешься собрать разбитыми пальцами обломки, судорожно силясь понять, как ты могла допустить подобное. Самое ужасное, когда ты не можешь начать все с чистого листа, никогда не сможешь - да и не получится, даже если бы очень сильно захотела и попробовала бы попытаться; и руины остаются на своих местах, ты постоянно возвращаешься к ним, притрагиваешься ладонью и обжигаешь кожу. Снова и снова, раз за разом, день за днем, ночь за ночью, постоянно ты напоминаешь себе. Можно лишь создать иллюзию того, словно ты несгибаема; в то время как по сути все внутри тебя состоит из обломков. Ты нарочно не думаешь переключать свою тихую, бережно сконцентрированную в кокон ярость, что кто-то посмел воспользоваться твоим доверием и порушить твой мирок. Ведь исключительно на ней и зыблется вся твоя энергия. Ты начинаешь познавать себя из собственных отражений в глазах тех, кого обнимаешь. Сближаясь как следует только с теми, кто тебя ненавидит, ты задумчиво разглядываешь себя в упор в их блестящих зрачках. Иногда тебе даже начинает казаться, что там ты гораздо более реальна, чем здесь, ведь ты сама их в это уверила, и возможность отражаться вот так сравнима с дыханием. А потом ты снова падаешь куда-то вниз, на выгоревшее поле.

цитата:

I'd want him to pay. I'd want to make him feel as vulnerable as we did. I'd want him to experience all that pain, all that fear, all that humiliation and to live with it every day. Like we've had to. Like I've had to. Холден любил Фрэнка и Алису. «Они были моими друзьями», - сказал он и замолчал, уставившись невидящим взглядом в серую стенку. Именно по той причине, что Лонгботтомы тебе были дороги, Холден, ты будешь сегодня дробить его сильные и весьма проворные пальцы, ты будешь методично бить его в широкую грудь ровно до тех пор, пока на его губах не появится кровавая пена. Ты сделаешь все, чтобы хотя бы на пару минут смыть с его лица эту раздражающую ухмылку, которой он пытается показать, кто здесь хозяин положения. Ты можешь делать все, что угодно, вышибая из него хотя бы часть нашей боли; но ты уберешь следы, ты вычеркнешь из его памяти все происходившее за сегодняшнюю ночь. Потому что никто и никогда не посмеет нас упрекнуть в том, что мы не демократичны, не гуманны и не вежливы по отношению к нашим гостям. Никто никогда не посмеет усомниться в наших манерах, ведь завтра он снова предстанет перед нами во всем своем великолепии, все с той же ухмылкой на губах. И Министерство в очередной раз поразит общество своим невероятным милосердием - оставив жизнь, как бесценный подарок, Визенгамот в полном составе отправит его гнить в каменный мешок. Кто-то может назвать это лицемерием, но вряд ли кто-либо когда-нибудь усомнится в справедливости решений, принятых Амелией Боунс.

III.

цитата:

«Мальсибер, Долохов, Руквуд, Трэверс, Лестрейндж, муж и жена. И Лестрейндж, который Рабастан», - царапнула ногтем по последней фотографии Боунс и подняла глаза на нервно вышагивающего по своему кабинету Фаджа. Он все что-то говорил и говорил, говорил увлеченно, строил планы, догадки, сам спорил с собой, сам себя перебивал... А Амелия смотрела на него и пыталась вспомнить все, что рассказывала о белках бабушка. Они плавают на дощечках меж островами, гонимые попутным ветром. «Но вот ветер стихает, - чуть жестоко подумала она, - ветер умирает или поворачивает в другую сторону, их гонит в открытое море, и происходит совершенно не то, что им представлялось». Почему белки плавают? Они любопытные или просто голодные? Храбрые они или невероятно глупые? «Нет, - ответила она сама себе. - Просто обычная наивность».

Был бы Эдгар, он бы прокомментировал действия Министерства так: «сколько авроров, по мнению Фаджа, нужно, чтобы заменить перегоревшую свечку? Мерлин его знает - он еще не пришел вместе с Долорес Амбридж к консенсусу по поводу того, насколько темно в комнате. Но он уже собирает рабочую силу по замене свечки и ожидает, что в самое ближайшее время Пророк напишет по этому поводу подробный пресс-релиз». Но Эдгара нет, есть только Эйнсли, который при каждой встрече так и норовит заглянуть в глаза, словно выискивая там что-то. «Маленький ты мой», - однажды не выдержала Амелия и все-таки потрепала вихрастую макушку брата и взяла его руки в свои, как будто ему снова четыре года и он прибежал к ней в комнату, жутко испуганный грозой. - «Никто не посмеет тронуть вас, я этого не допущу. Вот увидишь». Не в этот раз и никогда больше.

***
Темная фигура скинула капюшон, закрывавший лицо, и Амелия с трудом удержалась от того, чтобы не захохотать в голос. Знаете, с чем она только что встретилась нос к носу? С поразительной наглостью. Давайте отмотаем события на месяц назад. На неделю. На час. На минуту. «Мальсибер, Долохов, Руквуд, Трэверс, Лестрейндж, муж и жена. И Лестрейндж, который Рабастан». И Лестрейндж, который Рабастан. Он бы еще мог поинтересоваться, как у неё вообще дела-то. А она бы ему с удовольствием рассказала, что вот, неприятность такая приключилась: десять особо опасных элементов сбежало из Азкабана - просто взяли и с легкостью вышли, потому что охраняющие самую надежную тюрьму Англии дементоры переметнулись на зов своего давнего знакомого, Имя Которому Легион, но да он и сам знает. Она бы рассказала, как Болван Фадж до сих пор с отвращением отвергает безусловный факт возвращения Темного Лорда, но она, Амелия Боунс, не корит этого человека за откровенную твердолобость и нежелание смотреть дальше собственного носа. У него имеется весомая причина: в детстве он перенес тяжелую операцию, ему что-то вырезали из головы, и по её скромным наблюдением этим что-то был, по всей видимости, мозг. И пока Фадж с сотоварищами создает атмосферу активных поисков сбежавших, вчерашние зэки разгуливают внаглую по улицам Лондона - и, в прямом смысле этого слова, снисходят своим обществом до главы того самого департамента, который ночами не спит со своей командой, слезы крокодильи льет, расклеивая по указке Фаджа объявления «помогите крошками вернуться домой к друзьям, они заблудились». Аки ангел сизокрылый, сединами убеленный, мудростью иссушенный предстал он во всем великолепии, чтобы в прямо в душу ей глазами своими бесцветными ей взглянуть и наказом строгим образумить: «с дорожки кривой сверни, убогая, да в смиренной молитве проведи часы свои, в уединении да в удалении, ибо грядет». Действительно. И о чем же она думала с момента известия об убийстве родителей, что делала целых шестнадцать лет - а ровно столько прошло с тех пор, как друзья Рабастана убивали её брата, её невестку и её племянников? Наверное, вспоминала, как в ту же самую ночь он мял её простыни.
- Это все, что ты мне хотел поведать? - сухо поинтересовалась она, внимательно разглядывая лицо, которое ей, в общем-то, даже когда-то давно казалось симпатичным. Старый приятель пришел к своей старой подруге потрясти своей стариной. Встреча изюма и кураги. - Твой хозяин запаздывает. Да, запаздывает, - повторила Боунс, делая небольшой шажок навстречу, так, в общем-то, и не отрывая взгляда от лица Лестрейнджа. - Давно я его жду, - почти доверительным тоном поведала она.

 Отправлено: 30.01.13 18:08. Заголовок: *** Он не знал что е..

***
Он не знал что ей сказать, потому что за годы в Азкабане он вообще отвык от этого и язык будто опух, еле ворочался во рту, не хотел двигаться и выдавать желаемые звуки. И со стороны казалось, что все в порядке, но на самом деле Рабастану пришлось немало постараться, он отвык, ему это было чуждо. В Азкабане каждый болезненный вздох, каждое голодное урчание прилипшего к спине живота говорили за себя. Скрежет ложки о миску, скрип кровати под заключенным, который никак не может привыкнуть к вечному холоду и пытается закутаться в тонкое одеяло. Там не нужно было говорить, да и не стоило, это было опасно. Басти боялся каждого шороха и дуновения ветра, потому что в любой момент все эти звуки могли обернуться в нечто более ужасное. Даже ему, человеку и без того не наделенному морем счастливых воспоминаний было что вспомнить и дементоры, привлекаемые шумом, приходя выжимали все это по капле, растягивая удовольствие, наслаждаясь каждой секундой воспоминаний Лейстренджа. Будто на десерт оставляя все, что связано с Боунс. И когда после их визита Рабастан лежал на своей койке, которая ходуном ходила потому что его трясло, он думал вовсе не о погибших родителях, не о брате в соседней камере, не о тех днях, когда он был на вершине мира и был невенчанным королем мира. Он вспоминал о Боунс. Ее глаза с поволокой и тонкую талию, становящуюся совсем тонкой, хоть двумя руками обхвати, когда в ее департаменте что-то не ладится или ее брат попал в очередную передрягу. Вспоминал ее чувствительные точки и ямочки на пояснице. Ее дивную задницу, которую не перепутаешь ни с какой другой, о которой говорят как о причине всех повышений Боунс, потому что завидуют, потому что знают как на самом деле она делает свою карьеру. Вспоминал ее смех и тупые шутки в адрес Уоррингтона, эти ее бесконечные рифмы-**ифмы, которым действительно нет было конца, даже на его имя эта рифма вполне себе распространялась. Басти-**ясти. Но последним всегда оставался ее взгляд, когда его последний раз выводили из зала заседаний и он последний раз видел ее. Это нельзя было назвать счастливым воспоминанием, но каждый день, раз за разом открывая глаза Басти видел перед собой каменные стены маленькой камеры. Каждой клеточкой кожи чувствовал грубую ткань одеяла, подушки и матраса. Вдыхал затхлый и сырой запах гнили, морской воды и плесени. И на фоне всего этого, застывшее лицо Боунс, ее поджатые губы и ни чуть не удивленный взгляд, казались настолько прекрасными, что вполне справлялись с ролью счастливого воспоминания. В конце концов, когда от прежних воспоминаний даже о ней ничего почти не осталось, когда его с ними соединяла лишь тоненькая нить, это действительно стало счастьем, самым последним и от того самым ценным. Больше всего на свете, заживо гния и обрастая пылью в камере, он боялся потерять то единственное воспоминание, что не только заставляло его помнить что вообще такое счастье, но и держало его в себе, не позволяло потерять рассудок. Он ежедневно заставлял себя думать о Боунс, думать о том последнем заседании, о звенящем голосе выносящего приговор. Это било по больному, но зато он не терял себя и не лез на стену, не шептал в истерике под покровом ночи, не стирал пальцы в кровь, пытаясь продраться сквозь стены, как это делали другие. Он становился старым добрым психом, который сидит в уголочке, думает о своем и молчит об этом, молчит обо всем, потому что больше ему ничего не остается. Другого у нет него и вероятно не будет.

***
Басти передернуло от ее сухого голоса, старушечьего, будто ей все сто лет, будто она старше его на два века, а не на несколько лет. Уходя он запомнил ее другой и ему было странно видеть какая она теперь. Она сдала и стала выглядеть старше своего возраста, а седины больше даже чем у него. Хотя не скажешь ведь, что ужаса она в своей жизни повидала больше, чем он. Стала шире, да и вообще, это была другая женщина. Не его Амелия Боунс, женщина-задница. Вероятно сейчас они бы составили прекрасную и блестящую пару. Он, жертва длительной голодовки с идущими вперед него самого ребрами, о которые как бешеное колотится сердце. Обросший, с бешеными и будто удивленными глазами, не знающий куда пристроить руки, не помнящий толком как держать палочку и совершенно от нее отвыкший. Такой несчастный, что хоть домой забирай, в конуре сели и корми косточками, да свежим мяском. И она, будто отбирает у него всю еду, никогда не затыкается, прекрасно представляет в какие места палочку можно засунуть и откуда после вытащить, да при этом какие заклинания произнести. Идущая следом за своей грудью и оставляющая задницу далеко позади. Уверенная и властная, перед такой всегда хочется встать на колени и называть хозяйкой. Но ее взгляд, тот самый взгляд, что он ежедневно вспоминал в камере. Взгляд как бы говорящий «и почему я не удивлена» не настолько цензурно, но смысл именно таков. И под этим взглядом язык Рабастана развязался, будто всего-то и нужно было, что поймать ее глаза своими и прочесть ее мысли.
- Ну так отправь ему приглашение на утренний чай или ты предпочитаешь файф о клок? Уверен он не сможет отказать даме. Придет и покажет тебе седьмое небо.