Отправлено: 21.04.11 21:02. Заголовок: [merciless]

цитата:

1-2 декабря 1979 года поместье Монтсеррата; зал судебного заседания в Визенгамоте; Азкабан

Все заканчивается. Разумеется, тогда, когда ты меньше всего этого ждешь. Но именно так, как и должно было закончиться.

Посвящается Марку, Фредди, Джулс, Римбо и вообще всем тем, кто это станет читать ^^

 Отправлено: 21.04.11 21:10. Заголовок: Ожидание ужина сегод..

Ожидание ужина сегодня затянулось: отец все никак не приходил с работы. Все уже были дома: и Мигель, и Антония, и мама, а я и подавно – мне выдали больничный, и теперь я наслаждался вновь обретенной комфортной жизнью в гордом одиночестве дома, круглые сутки. Свобода... я откровенно упивался ею, я упивался жизнью, которая неожиданно открылась мне во всей бесконечной ее значительности. Я просто не понимал, как меня могли когда-то посещать глупые, безумные мысли о том, что меня не волнует ничто в этом мире, даже возможная собственная гибель. Теперь все это навсегда, похоже, осталось в прошлом. Каким я ни был чудовищем, как бы, наверное, ни заслуженно мог я быть убит, сейчас я ясно понял, насколько я не хочу умирать - и, слава богу, что к прошлому предложению благополучно прибавилась частица «бы».
Звонок в дверь – тихая, переливчатая трель колокольчиков, - а потом еще и настойчивый стук, в стиле моего отца. Неудивительно, что последнее время мне было страшно стыдно, что меня все обслуживали - я еле мог ходить, а потому, раз нога уже почти зажила, я решил вскочить, что, собственно, через мгновение и сделал.
- Я открою, - с готовностью заявил я эдаким героическим тоном, преисполненный благородства и тому подобных вещей.
- Сидеть. - Мигель пронесся мимо, разумеется, с легкостью опередив мой благородный порыв. Я обреченно вернулся в исходную позицию в кресле и стал ждать, пока виновник запоздалой трапезы изволит появиться на свет белый.
А ждать пришлось недолго. Возможно, к сожалению, возможно, к счастью – в конце концов, чем быстрее о чем-то узнаешь, тем легче... Когда вошел отец, я сразу понял, что что-то случилось. Он даже не снял мантию, прямо в одежде прошел в столовую и обессиленно рухнул на один из стульев. Он был угрюм, смотрел с прищуром, устало и с какой-то странной злобой в глазах. И смотрел на меня. Я как-то автоматически подобрался на стуле под этим неуютным взглядом и безмолвно ждал продолжения.
- Что такое? – упавшим, севшим голосом спросила мать.
- Доигрался, - проговорил отец, не отвечая на вопрос матери, а обращаясь ко мне, прямо-таки сверля меня взглядом. – Доигрался, идиот.
- Да что случилось-то, в конце концов?! – сорвался я. Вообще я совершенно не люблю кричать, но... Неплохое начало вечера, да – вошел, перепугал всех, говорит непонятными фразами. Ненавижу такие фокусы отца. Нервы не выдержали.
- На тебя донесли. – Отец прищурился. – Причем донесли чистую правду. В отчете с битвы у Карлайла. Семнадцать, не девятнадцать – пока еще - убийств, пытки, Imperio – все как есть. Мне не сказали имени, но я думаю, ты прекрасно догадываешься, кто единственный и неповторимый мог написать этот отчет. И тебя вызывают в суд.
Воцарилась тишина, только в ужасе охнула мать, выронив полотенце. Шорох ткани об пол, складки улеглись – и снова, трепещущая дыханием тишина, окутавшая меня липкой, неожиданно накатившей волной. Я молча сидел, прижав ладонь к лицу и закрыв глаза. Я знал, что это произойдет, иначе быть не могло. Но не ожидал этого прямо сейчас, так скоро... Я думал... я успею... успею уехать – чуть позже, немного позже... какой же я идиот, и в самом деле... я опоздал. И что теперь?
- Они ничего не докажут, - слабо подал я голос, мотая головой. – Они не имеют права ни копаться в моей памяти, ни прочесывать мою палочку. Я докажу, что это клевета.
- Они имеют право на все, - фыркнул отец. Ему как будто приятно было ломать мои последние надежды на спасение. – Новый Министр позаботится о том, чтобы каждый Пожиратель Смерти был пойман и получил по заслугам. Я думаю, никто не помешает им задрать тебе левый рукав. Даже невзначай. Тем более, твоя глупая байка про то, где ты находился всю прошлую неделю, никого не устроит.
- Я могу сбежать, уехать... И можно подчинить прокурора, это тоже очень... – совсем тихо сказал я.
- Нельзя, - неожиданно резкий тон ввергает меня в какой-то ступор: я озадачен, испуган, а еще он сейчас разбивает мою последнюю попытку надеяться на то, чтобы избежать страшной участи... – Ты появишься в суде, и ты сознаешься во всем. За чистосердечное признание - пожизненное заключение в Азкабане, просто так – смертная казнь, поцелуй дементора, душу в клочья, на ветер! Ты понял меня?!
- Но почему я не могу хотя бы... – вырывается из горла едва ли не всхлип.
- Не заставляй меня казнить собственного сына, чертов эгоист!
Истерический шепот, на грани отчаяния... слова, вертевшиеся в ушах, навсегда врезались в память, они еще долго потом напоминали мне о той минуте, когда я поднял на него полные ужаса глаза. Мой собственный отец, он... он... Неужели это он будет собственными руками ломать мою судьбу, рвать в мелкие клочья все надежды – на счастье, на изменения, на какое-никакое раскаяние?
- Ты?!
- Я, я!

***
В зале судебного заседания после оглашения необходимого пункта отчета было оглушительно тихо. Убийца, безжалостный, циничный мерзавец, человек, буквально ходивший по трупам, сидел сейчас на скамье подсудимых рядом с собственным адвокатом и безмолвно, угрюмо смотрел исподлобья в сторону обвинителя. Благодаря их различным фамилиям, мало кто знал, что за мысли сейчас роятся в головах у этих обоих людей. И суровое лицо прокурора, наверное, свидетельствовало для присяжных о его ненависти к человеку напротив, а отрешенное лицо подсудимого – о его страхе и обратной ненависти. Никто не понимал. А тем, кто понимал, было все равно. Проверка для Леонардо Лопес-Маркоса, предусмотренная Министром? Возможно. А кто докажет обратное?
- Я прошу уважаемый суд выслушать свидетеля обвинения...
Прежде чем судья кивнул, а пристав открыл дверь, подсудимый поднял руку, испрашивая разрешения взять слово.
- Говорите.
Монтсеррат поднялся без единого шороха стулом. Секунду молчал, сжимая и разжимая руку в кулаке, а потом, наконец, будто бы собравшись с духом, заговорил:
- Уважаемые господа. Я не хочу тратить ваше драгоценное время и драгоценное время свидетелей на бесполезные разговоры. Меня обвиняют в девятнадцати убийствах?
- В семнадцати... – тихо подал голос адвокат рядом с ним.
- Какая разница, когда такие числа? – жестко бросил Монтсеррат. Адвокат резко отстранился; он решительно не понимал, зачем его подзащитный навлекает на себя такую тучу. А ведь его подзащитный, пожалуй, впервые в жизни не малодушничал.– Так вот... Все это правда. Чистая, абсолютная. Я признаюсь во всех своих грехах. Может быть, вам сейчас противен один мой вид, однако я не позволю вам прокручивать мою память в режиме rewind, равно как не позволю просматривать выпущенные из моей палочки заклинания. К слову сказать, моя палочка вообще не при мне, она находится в руках этого господина в первом ряду. – Васко указал рукой на Хиндера.
Все взгляды были устремлены на подсудимого – совсем еще молодого, но уже такого страшного человека, который в данный момент собственными руками подписывал себе приговор. Его голос звенел, он стоял, аккуратно одетый, чисто выбритый, прямо держащий голову, - эдакая бронзовая статуэтка, железный солдатик, холодный и прямой, недвижный, - и сжимал обеими руками столешницу. Кому-то этот жест показался бы расслабленным и спокойным, и никто не знал, что, если бы ладони не упирались в стол, руки Васко бы мелко трясло.
- Я убийца! – азартно прорычал Монтсеррат. – Я Пожиратель Смерти! Я последователь идей Темного Лорда! – Адвокат в ужасе обхватил голову руками и сгорбился за столом над своими жалкими бумагами, призванными оправдать убийцу. – Я знаю, вы мне верите, ведь в это так легко поверить. А чтобы у вас совсем не было сомнений...
Монтсеррат рывком задрал левый рукав рубашки - на внутренней стороне предплечья серыми линиями извивалась змея, выползающая из черепа. Черная метка. Последняя инстанция его обвинения – самый наглядный, самый ясный и четкий знак, который только можно было придумать, автоматически выгравировавший каллиграфическим почерком на его деле "Осужден".
- Все видят? – спросил Монтсеррат, мгновенно понизив голос почти до еле слышного шепота. – Замечательно. Что ж, господа, теперь выносите мне приговор. Можете еще вызывать свидетелей, многие из них, наверное, хотят высказаться. Но я уже все сказал.
Васко медленно опустился на стул. Он так же медленно сложил пальцы по одному у лица и закрыл глаза.
Он будет молчать до конца судебного заседания. Когда его отец будет выступать с обвинением, ни один мускул не дрогнет на его лице. Когда его приговорят к пожизненному заключению в Азкабане, он не произнесет ни звука. От последнего слова он откажется, покачав головой. Он безмолвно протянет руки, когда пристав подойдет к нему с наручниками, он также безмолвно встанет и, не сутулясь, не опуская голову, не давая приставу ни малейшего повода унизительно ткнуть его в спину, чтобы ускорить его шаг, направится к выходу.
Молчание помогает держать себя в руках. Скажи он хоть малейшую фразу еще – голос бы дрогнул, сорвался на всхлип и сломал бы весь ореол мрачной торжественности, который удалось слепить из деланного презрения к своей участи Монтсеррату. Но презрению места не было в его душе. Равно как не было никакой торжественности.
Потому что жизнь закончилась. Здесь. Сейчас. Под этими презрительными, полными ненависти взглядами людей, провожающих его в полнейшем безмолвии.

 Отправлено: 21.04.11 21:12. Заголовок: Черная громада остро..

Черная громада острова и треугольной башни на ней как будто держала на себе небо – насупленное, седое, древнее – сама по себе едва ли не ровесница этих северных небес. Изредка сквозь пустынную, будто бы пожженную землю пробивалась черная пожухлая трава; дорога, мощенная грубым камнем, вела к воротам, - таким же громадным и острым, как и все вокруг. Все это давило, сплющивало, растирало в порошок, заставляло почувствовать собственную бесконечную жалкость, презрительно и надменно взирало со своих темных высот на крохотную фигурку, зябко прижимающую локти скованных рук к бокам и дрожащую под сильным ветром...
Азкабан.
Место, где он окончит свою жизнь, едва начав ее.
Впрочем, лучше бы эта жалкая жизнь вообще не начиналась. Девятнадцать человек были бы живы, их родственники были бы счастливы, не знали бы отчаяния и боли, не знали бы той страшной тоски и ненависти. Его мать не рыдала бы сейчас дома, а брат с сестрой не сидели бы угрюмо за столом, пытаясь о чем-то поговорить, но обрывая каждую фразу безмолвным воспоминанием. Его отец не был бы вынужден собственноручно выносить ему приговор... Он, ему казалось, смотрел на сына с такой болью и ненавистью, последний раз провожая его взглядом, что сердце Васко просто сжималось от тоски. Но все это было честно. Все это было правильно. Он правильно ненавидел его, он правильно осудил его, правосудие – вот тот рубеж, который обязан был прервать череду бесконечного зла, совершаемого его черными руками... Слава богу, его остановили оковы – он бы не смог остановиться сам. Слишком далеко он зашел, слишком поздно было пытаться остановиться – это как если летишь под откос, кубарем, по накатанному зимнему снегу...
Но, боже, почему, почему вместе с ним должны страдать его любимые люди?
Впрочем, это только мысли. Может, они благополучно забудут о нем через месяц-два разлуки... Кто знает, чем они занимаются сейчас, о чем они думают, смеются ли, плачут, смотрят ли безразлично в свои рабочие бумаги, когда его, закованного в тяжелое магическое железо, не привыкшего к такому безжалостному холоду, ведут под локти двое неизвестных людей... Не дементоров, людей, он чувствует тепло от их рук, а холодом и тоской тянет пока только издалека...
Он уже никогда не увидит свою семью. Он умер для них, его имя развеяно по ветру жестокой, но, господи, такой справедливой фразой – «Приговаривается к пожизненному заключению в Азкабане». Вряд ли сюда можно приносить с передачами домашние пирожки и книги. Васко не был уверен, что здесь даже изредка появляются газеты – кто бы взял на себя обязанность приносить их сюда? А он бы хотел читать. Любые книги, любые листовки, любую грязную желтенькую прессу, да хоть учебник по маггловской физике – лишь бы не потерять рассудка, сохранить здравый смысл... Он знал, что происходит с людьми здесь, в этом оплоте ужаса и горя. Рассудок недолго освещает им путь в той мгле, которую они собственноручно собрали вокруг своих душ... Если ему не дадут книг, он будет писать что-нибудь на стенах, вычислять примеры, считать дни, писать стихи. Кто здесь скажет ему «не порти обои, глупый мальчишка»? Да и какие к черту обои...
Каменный мешок впустил троих и поглотил своим жадным ртом огромных ворот. Ему выдали полосатое тряпье, заставили переодеться, отобрав всю его одежду, не разрешили даже взять в камеру плащ, чтобы хоть как-то иметь возможность согреться в эти жестокие месяцы мороза – видно, боялись, что в него зашита чья-нибудь палочка или ножовка на худой конец, трусливые идиоты... Его провели по узким и темным коридорам, таким длинным и запутанным, что он понял, что даже если ему удастся открыть дверь, то ему никогда не выбраться из этого лабиринта. А когда железная дверь захлопнулась с треском защитных заклинаний, и Васко оглядел свое будущее обиталище на всю оставшуюся жизнь, он осознал, что единственным его желанием будет – дожить до весны. Каждый год. В таких-то условиях... Каменные стены дышали ледяным холодом, сквозняк бил насквозь, мурашки вовсю щекотали кожу под легкой тюремной робой, - то ли просто из-за северного положения тюрьмы, то ли из-за того, что близко было логово дементоров, этих прислужников могильного холода... Но Монтсеррат уже не мог сказать наверняка – тоска и так бы рвала все мысли, даже если бы эти темные создания не брали бы на себя обязанность еще усугублять страх и беспомощность, горькое бессилие узников Азкабана.
Васко сел на пол в углу, сгорбился, уткнулся лицом в ладони и тут же почувствовал под пальцами отвратительную, постыдную влажность век.

***
- Эй! Кто-нибудь! Пожалуйста... – Васко старался кричать потише, но иначе его никто не слышал. А может и слышал, и просто не считал нужным подойти к двери пленника... Пришлось заколотить в дверь. Еду ему обещали только утром, да он и не хотел сейчас просить переноса завтрака, хоть желудок уже требовательно урчал. Холод не давал заснуть. Ни единое положение не спасало от него, Монтсеррат пытался ходить по камере, но она была настолько крошечной, что три шага прямо и влево никак не могли помочь коченеющим мышцам, а одно подобие одежды нисколько не защищало от злобных колючих змей сквозняка. Чуть прикасаясь плечом или лодыжкой к холодным камням камеры или к ледяному железу цепей, тело словно бы получало электрический разряд, Монтсеррата скукоживало, как от пытки. Окончательно закоченев, дрожа, подпрыгивая на месте и обняв себя руками за бока, чтобы сохранить хоть жалкие крохи своего привычного тепла, он решил попробовать попросить хоть что-нибудь согревающее – от огневиски до любой тряпки. Ему уже было плевать на то, что когда-то он порешил не пить. Сейчас важнее было не загнуться в этой морозилке.
- Ты чего орешь, урод?! – раздалось за железной заслонкой – надзиратель, видно, боялся показать свое лицо новоприбывшему заключенному, его голос глухо бился о заклинания и слегка искажался, хрипел и дребезжал. – К дементорам тебя отвести, чтоб угомонился?!
- Нет, я только... хотел попросить... хоть что-нибудь согреться, не знаю, одеяло – я сейчас совсем тут закоченею... – робко подал голос Монтсеррат.
- Меня это, по-твоему, должно волновать?! Подыхай тут, грязная тварь, хоть сейчас, меня это не колеблет! Ты вполне этого заслуживаешь!
Шаги гневно фыркающего надзирателя начали стремительно удаляться, а Васко сотрясаемый отвратительными судорогами, вернулся в свой угол. Вновь опираться о ледяные камни было просто невыносимо, но делать было нечего, Монтсеррат, подтянув колени к груди, сжался в клубок, обхватил себя руками. Он еще никогда раньше так не мёрз. И никогда раньше ему не было так мерзко на душе.
Да, он этого заслуживает. Но боже, почему нельзя держать людей в нормальных условиях? Почему он должен валяться здесь, на грязном полу, одетый в безразмерное барахло, через крупную ткань которого свиристят все ветры мира? Почему он должен сейчас получить воспаление легких? Чтобы раскаяться? От этого только больше озлобишься. Вот уже сейчас он чувствовал, как ненависть клокочет внутри. Жалкий гаденыш, там, за дверью. Небось, встретил бы его в темном переулке, с маской на лице, в черной мантии, рухнул бы на колени и запросил пощады... Но нет, здесь, за прочной, заколдованной железной дверью он чувствует себя богом, владыкой, имеющим право на все. Не ту сторону он выбрал. Такие полезны на службе у Лорда... Хотя кто сказал, что эти две стороны чем-то отличаются?

 Отправлено: 21.04.11 21:14. Заголовок: В черной комнате отк..

В черной комнате открыли краны. Ледяные потоки летели изо всех открытых труб по стенам, скользкий от воды пол не давал шагнуть, а он понимал – еще немного и его будет затапливать, и он задохнется в этой ледяной пучине. Надо забраться на самый верх. Туда, к потолку, черному и от этого давящему, но кажущемуся самым настоящим спасением от всех бед. Там, высоко – жизнь. Здесь – смерть.
Лестницы, десятки, сотни лестниц – и все они состояли из колышущихся кубов: катились вниз, едва он неосторожно наступал на край или не успевал вовремя удержать их равновесие, но почему-то он не падал, только вот с места не двигался – воздух не давал, держал, насмехался. Вода настигала ледяной волной, и каждый раз, когда она уже начинала плескаться чуть ли не у его ног, лестница разрешала преодолеть очередную ступень. И по новой, опять – роняла, крушила, заставляла паниковать, чувствовать холод страха, текущий по спине... Затопленные ступеньки скрывались под волнами, послушно смыкающимися над ними, а он все продолжать стремиться вверх, беспрестанно оглядываясь назад и с ужасом замечая неумолимо настигающие его волны. А еще было предчувствие – какой-то встречи. И от этого холодка запланированности тянуло худшим кошмаром в его жизни.
Они начали появляться, когда он достиг вершины грандиозной пирамиды лестниц, а вокруг него, неожиданно остановившись, сомкнулся океан волн; он впервые окинул комнату взглядом и осознал, что то, что он посчитал ничтожно малым снизу, оказалось настолько громадным сверху, что взгляд терялся вдалеке, пытаясь уловить очертания стены. Они – немые души, белые, как смерть, - и только глаза горели, сверля его беспощадно, жестоко, от одних этих разноцветных взглядов становилось жутко. Молодая девушка, пожилая женщина, юные близнецы, приземистый мужчина в плаще, безликий человек, чье лицо просто не успело запомниться его убийце... Они выходили на сцену неровными рядами, строились в линию, как на парад. Безжалостный, гнетущий, полный ненависти парад.
- Я любила тебя, - прошептала девушка.
- Я доверяла тебе, - укоризненно покачала головой женщина.
- Мы хотели жить, - хором произнесли братья.
- Я не хотел никому зла, - прошелестел мужчина.
- Ты даже не узнал моего имени, - прошипел человек...
Огромный экран в подсознании, отрывки минувших лет – первое убийство, ужас при виде ее лица, «Тряпка!», сказанное мистером Яксли, его же «Авада Кедавра», настигшая пытающуюся бежать подругу его возлюбленной... Первое задание, первая кровь на руках, первая пытка, первая ложь, первая боль, пропитавшая сердце ненавистью, следующий за этим последний крик причинившего ее... Потом внезапно – кровь, боль по всему телу, скорченное мукой лицо, сведенные скулы, полные презрения глаза, сверлящие его двумя огненными ножами... «Пожалуйста, не надо!» Вперед выходит семилетний ребенок. Она так же бела, как и все, на ней рваное тряпье, которое оставили на ней дни заключения и пыток. Глаза сияют синим, полыхают, горят – эти синие глаза еще долго будут сниться Монтсеррату в самых кошмарных сновидениях. Ей руку на плечо положила женщина; черты лица ее сведены ненавистью, она до сих пор, даже после смерти, сжимает плечо своей дочери так, как никогда раньше, сильно и крепко...
- Ты достоин этого, - говорит девочка. Ее голос – лед, сама сталь, она режет, бьет своим недетским, невозможным, фантастическим презрением, окунает в пропасть бесконечного бреда и отчаяния... Ребенок, каким она была, никогда не сказал бы так, это просто кошмар, просто кошмар... Но такой реальный. Где-то далеко – бой часов, могильный, трагический, стрелки безжалостно отмеряют шаги – раз, два, три, четыре – четыре секунды уже прошло, а ты все стоишь и смотришь ей в глаза, исполненный ужаса и отчаянных мыслей... «Я не мог! Я не мог сделать так, это не я!» Но эти глаза, эти девятнадцать пар сведенных ненавистью глаз – они говорили обратное. «Смотри, любуйся, мерзкий убийца, эту безвинную кровь с твоих рук не смыть уже ничем!»
Волны снова начали неумолимо подниматься, а лестниц уже не осталось – только черный простор воды, холодной, как лед, которая настигала и даже не давала никакой мнимой надежды скрыться. Белые тени начали подниматься в сияющий солнцем потолок, а бушующий океан льда поглотил его, захлестнул... Он тянул руки вверх, кричал что-то, но души только спокойно смотрели на него – сверху вниз – и покидали его, как однажды он заставил жизнь покинуть их тела... Холод, ураган, ветер, вода, свет только наверху, на поверхности, - и все пропадает в бессмысленном, шумящем в ушах бое часов, с каждым ударом ввергающем его в пучину тоски, смерти - на века, на века...

***
Васко вскрикнул, как будто обожженный врезавшимся в плечо ледяным железным кольцом цепи, подскочил на месте и сел на полу. Он весь дрожал, липкий кошмар не выпускал из своих лап, окутывал со всех сторон, было еще холоднее, чем несколько часов назад, до того, как он увидел этот жуткий сон. Он яростно провел ладонями по лицу, как будто стирая из памяти эти безжизненные белые лица с горящими глазами, но они не желали исчезать, ни на секунду.
И ему стало страшно. Так страшно, как ему не было никогда в жизни. Так страшно, как ему не было ни на допросе у Хиндера, ни в суде, ни вчера вечером, когда его вели в это забытое богом пристанище мрака. И страшно было не от того, что будет дальше – ведь обычно люди боятся именно будущих событий – боли, смерти, забвения... Страшно было от того, что он уже сделал. И что никогда уже не будет оправдано. Никогда.
Может быть, это было раскаяние. Может быть, это было минутное мгновение после сна, когда еще помнишь каждую черту того, что увидел. Но это чувство настолько пугало, что бросало в дрожь и без сквозняка, который вновь, почти уже не заметный, привычный, бил в спину из зарешеченного окошка под самым потолком.
Он поднял глаза и увидел, как по железной двери его темницы струятся морозные узоры – как те, что рисует зима на окнах в более холодных, чем Англия и Испания, странах. В коридоре витало еле слышное шипение и шелест невесомых одежд.