Marauders.Rebirth

Мусорный ветер, дым из трубы,
Плач природы, смех сатаны,
А все оттого, что мы
Любили ловить ветра и разбрасывать камни.
Песочный город, построенный мной,
Давным-давно смыт волной.
Мой взгляд похож на твой,
В нем нет ничего, кроме снов и забытого счастья. ©

Что такое, по сути, тюрьма? Многим кажется, что самое страшное в тюрьме – это постоянное недоедание, голод, холод, болезни, отсутствие элементарного соблюдения хоть каких-то санитарных норм, когда всем плевать, жив ты или сдох и тихо разлагаешься посреди холодных камней. Что в тех камерах, где огромные кооперативы заключенных толпой отправляются колотить несчастного, который им чем-то не угодил, невозможно жить, что все эти люди, бестактные, грубые, со звериными повадками в их куриных мозгах, способные мыслить только мышечной массой, - самые страшные враги заключенного, не вписывающегося в общую массу этого необразованного зверья. Неправда. Все это неправда. Человек, не являющийся зверем, имеющий разум и сознание, имеет куда более страшного врага. И этот враг – мысли.
Когда ты остаешься наедине с собой, когда больше никого рядом нет, когда только тишина звенит в ушах и холод окутывает своим бессердечным покрывалом, они приходят – тихо, шурша пушистыми подушечками лап по холодным камням, на которых ты даже в течение двух месяцев никак не мог согреться, - они приходят и начинают свой тихий, но настойчивый монолог. Они заползают липким маревом в голову, стягивают разум своими клейкими оковами, не дают проснуться здравому смыслу – заставляют думать, анализировать, вспоминать. Когда ты понимаешь, что никто не придет и не развеет этот дурманящий осадок самобичевания, что не с кем будет забыть и развеяться, что даже сон не сможет спасти тебя от самого себя – твоей душой целиком овладевает жуть, мороз, паника, - потому что ты понимаешь, что некуда деться. Однажды ты заснул на два с половиной дня, проснулся, чувствовал, как счастье отдыха от самого себя, от страха и безумия переполняет с головой... А потом что мучило тебя следующие бессонные трое суток, когда ты просто не мог заснуть и вынужден был копаться в себе, сидя, как загнанный зверь в углу своей камеры и уже почти не чувствуя холода камня на лопатках? Истории, стихи, обрывки чьих-то фраз, криков, голоса и лица, перемешанные в безумный круговорот... Иногда думаешь, что лучше бы не думать ни о чем, не вспоминать слов и языков, забыть их, как страшные сны, как будто никогда и не было ничего, кроме бессвязных звуков и сигналов. Но это даже страшнее. Потому что больше, даже больше своих мыслей ты боишься потерять человеческое лицо. Нельзя поддаваться тоске, нельзя поддаваться желанию прекратить все - жить и мучиться, но не становиться зверем, не позволять чувствам брать верх над сознанием, которое хоть и сковано бесконечными путами ненависти, но все еще бьется, пульсирует, живет. Точный счет дням в голове. Бесконечная арифметика. Или поэмы - можно читать про себя поэмы – а можно и вслух: кому какое дело вообще? Самое интересное, самое страшное в Азкабане – это то, что всем абсолютно, совершенно на тебя плевать. Хоть изрисуй все стены символами, хоть испиши весь пол своими сочинениями – ты не услышишь ни малейшего слова. Кто как сохраняет свое сознание – какая разница? По сути, все население Азкабана делится на две категории: тех, кто хочет жить и мыслить, и тех, кому все равно.
Сначала была ненависть. Страстная, безумная, заставляющая тело колотиться в ознобе даже не от холода, а от внутреннего жара, сжигающего сердце, душу, плоть, сознание. Кулаки сжимались, оставляя на ладонях месяцы маленьких ран, зубы стискивались до боли самостоятельно, непроизвольно, и с губ слетали бессмысленные, полные эгоистичной веры в безнаказанность фразы, когда ты что-то клялся сделать, кому-то клялся отомстить, а, по сути, за что? За месть? Мстят за другое. Марк мстил за другое. И правильно делал. И весь этот огонь, вся эта кипящая клоака злобы, по сути, вылилась в ничто, в понимание того, что все это необоснованно и бессмысленно, что вся эта паника, ненависть, весь этот страх, все это отчаяние – самые глупые чувства, которые только можно было испытывать в этот момент. И кулаки разжались, и зубы шумно пропустили воздух, и все неясное отсеялось, и осталось только отчаяние. Острое – или тупое, спящее – или яро пульсирующее в дрожащих руках и заставляющее виски покрываться холодным потом ужаса – по-любому, это отчаяние не покидало ни на секунду, являлось олицетворением кошмарных сновидений, тянуло свои осьминожьи щупальца прямо к глотке, и хотелось сбежать, укрыться, свернуться в клубок, закрыв голову руками, где-то далеко-далеко, на краюшке мира, только бы больше не видеть этих разноцветных глаз и не слышать этих криков. Но спасения не было. Дементоров с самого первого дня тянуло к его страху, к его бессилию перед самим собой и поворотами судьбы, к его трусости; они высасывали все соки, не давали даже на секунду вспомнить нечто светлое, заталкивали в колодцы еще более глубокие, чем те, в которые он сам загнал себя. Ежедневно – эти страшные воспоминания, клочки, обрывки: убийство Пат, ее крики, стоны, потом убийства, убийства, убийства, кровь и смерть, кровь и смерть – бесконечно, безжалостно... Да, самым страшным наказанием для такого, как Васко, было не убийство, не расплата «кровь за кровь» - это была вечная память, вечная, не дающая уснуть так, чтобы не помнить, и постепенно приводящая скорее к безумию, чем к раскаянию. Васко знал – либо придет равнодушие, либо придет безумие. И самое страшное, что даже изо всех сил пытаясь сохранить в себе остатки разума, его душа под жуткими атаками совести и отчаяния все больше склонялась ко второму варианту.
Здесь не было книг, не было газет, была отвратительная пища и смертельный, чуть ли не могильный холод, который не давал ни на секунду вздохнуть полной грудью, заставлял ежеминутно сжиматься от судорог и клясть это чертово место почем свет стоит. Здесь с потолка капала ледяная вода, здесь была грязь и сырость, здесь не было даже крыс, - наверное, потому что даже эти отвратительные и неприхотливые существа находили это место абсолютно неподходящим для жилья, здесь только какие-то доисторические насекомые изредка появлялись, чтобы тут же спрятаться у себя в каких-то гнездах, наверное, на глубине пятиста метров под землей, поближе к первородному теплу - да и неизвестно, не пророс ли уже туда смертный холод и не сковывает ли он недра земли своими жестокими лапами. Здесь тюремщик, проходя мимо камеры, обязательно должен был пнуть тебя в бок, если ты не успевал уворачиваться. Здесь не было места положительным эмоциям, и голодные дементоры довольствовались чем угодно, любыми чувствами, порой превращая людей в равнодушных кукол, в настоящие овощи своими шелестящими прикосновениями. Здесь было невозможно жить.
Но Васко жил здесь уже почти два месяца. И вполне возможно, что будет жить здесь еще долгие-долгие годы.
Потому что у него никогда, никогда не хватит смелости свести с жизнью счеты. Даже здесь. Даже на грани безумия. Жизнь неожиданно, внезапно обрела для него слишком высокую ценность, - только вот обрела ее как раз перед тем, когда курс ее в реальности упал в самую глубокую пропасть, у которой, возможно, никогда и не найти иного дна, кроме смерти.

***
...а в этом мире не было темноты. Впервые в жизни, казалось, темноты не было, и солнце расслаивало небо и облака на разноцветные обрезки. И в мыслях была та, давно забытая легкость и нежность, ласково смежающая веки и наконец-то помогающая отправить душу в такую даль, где никто никогда не ударит, не заставит творить зло, не вопьется острыми лезвиями безжалостных слов в бессильную память, возрождая давно забытый страх. И когда глаза раскрывались, перед взором представали изумрудные холмы и долины, и небо изумрудного оттенка, и изумрудный ветер шелестел в волосах – и во всем этом была неповторимая юность, свежесть, красота, зелень - девственность, не тронутая войной и страхом. И по холму вниз, раскинув руки, как птица, заливисто смеясь, неслась юная девушка с каштановыми волосами.
Неосознанный толчок, - ты подхватываешь ее на руки, и девушка, неожиданно обретя под ногами тонкую голубую опору воздуха, поднимается вверх, вверх по незримой лестнице – к небу, все выше и выше. Ты поначалу смотришь ей вслед, а потом твои шаги становятся все легче и легче, и что-то больше не тянет вниз, и гравитация остается позади уродливой бестактностью своей, и невесомость подхватывает, поднимает и несет тебя вслед за нею, туда, где ярким солнцем сияет такое же яркое небо.
Она и впрямь когда-то была как небо. Эта девушка с каштановыми волосами и впрямь когда-то была чем-то вроде солнца, - та, которая сейчас стоит на радуге и машет тебе рукой. Какой милый, детский сон... И дело тут не в том, что «была когда-то», в смысле, что изменилась, повзрослела, потеряла ту детскую очаровательность своей тонкой, хрупкой души... а в том, что «была». В том, что все это на самом деле было прошедшим временем.
Мысль бьет в голову, как таран, своим черным, гудящим жерлом, и гравитация вновь берется свое, и вы оба падаете вниз, на землю. И никакого изумрудного луга больше не остается – только голый черный пустырь. Что стало с девушкой, которая лежит за пять метров от тебя? Краткий бег, ты подходишь к ней – и что видишь? Это уже больше не она. Почерневшие конечности, с виска свисает окровавленный шмат оборванного мяса, на боку рваная рана, оставленная тяжелым сапогом; секунда – глазницы вваливаются в единое мгновение, волосы сгорают, будто тополиный пух, подожженный возле бордюра, крошится кожа вниз, вниз, клочками, рваньем – и остается уродливое разложившееся тело, и прахом веет от этого существа, пеплом, гнилью, когда оно, все еще стремящееся к жизни, вытянув вверх свои когтистые, костлявые лапы тянется к твоему горлу... Когда крик рвет пустоту, оставшуюся от изумрудного мира юности, - то ли его, этого существа, то ли твой, когда ноги в попытке сбежать, рвануть прочь, подкашиваются от бессильного ужаса, когда эти когти смыкаются на глотке, когда сон, о котором ты мечтал все эти дни тоски и ужаса, вновь, вновь обращается в кошмар, еще более жуткий, чем все предыдущие...
Что-то щелкает, что-то рычит, и жуть кошмара резким, острым толчком выбрасывает тебя в реальность, холодную, заброшенную и одинокую. И вновь безумное дыхание прорывает оборону, и грудь бешено вздымается, но ветер уже больше не веет ни зеленью, ни прахом. Это просто холодный ветер. Ветер, несущий тебе болезни и, наверное, скоро смерть.
И в этот момент, когда ты только смиряешься с мыслью, что этой ночью заснуть больше не удастся, что-то щелкает вновь, и слепящий свет от фонаря на мгновение затмевает лицо того, кто в эту секунду открывает в твою камеру дверь.

***
- Господин Минкс?
Джентльменское прошлое дает о себе знать, и этикет до сих пор не забыт, как это ни странно, - ни то, ни другое не позволяет Монтсеррату даже в его теперешнем состоянии остаться нагло сидеть на холодном полу в присутствие другого человека, равного ему по статусу. Нет, понятное дело, что статус на данный момент вычисляется, скорее по прошлому, чем по настоящему, ибо свободный человек и заключенный – слишком разные вещи.
- Silencio. – Палочка Мерлина делает круг, и из соседних камер перестают доноситься шорохи и стоны. Васко, по меньшей мере, обескуражен, а, если честно, то абсолютно шокирован. Во-первых, сегодня не смена Минкса, это он уже выучил, и чуть ли не как молитву по утрам вспоминал – тоже, такая вот своеобразная зарядка для мозгов, не желающих терять прежнюю силу. А во-вторых... во-вторых...
- Палочка, - чеканит Мерлин своим привычным тоном бездушного манекена, который неожиданно был оживлен каким-то могучим чародеем и стал служить ему верой и правдой, протягивая Васко на ладони до боли знакомую тонкую палочку. – Без лишних вопросов, Монтсеррат. Тебе в ту сторону.
«Побег?!»
- Два этажа вниз...
«Да не может быть!»
- Поворот налево, потом направо и снова вниз, до конца - через две камеры только, - и не забудь, мне с тобой потом нянчиться никакого смысла нет...
«Господи боже!»
- Ворота будут справа. Именно правые ворота, Монтсеррат, именно правые. Ты слушаешь меня?
Наверное, в этом голосе могло бы звучать раздражение, но Мерлин Минкс был лишен такого чувства, как раздражение или злость. Васко иногда казалось – раньше, когда у него имелось время и смысл над этим задумываться – что это вообще человек, который чувствовать просто физически не может, что у него это просто в генах не заложено – чувства. Сам Монтсеррат, если честно, едва дышал, и единственным, что ему удалось выдавить из себя, явился невнятный кивок.
- Аппарировать возможно только за сто метров от береговой линии. Запомнил?
И снова кивок. И снова смутная дрожь в голове, во взгляде, и какие-то жаркие мухи в глазах, духота, взбудораженность мыслей и вздохов – и только каким-то неимоверным усилием воли он заставляет себя осознать, принять и начать действовать. Когда палочка оказывается у него в руке (Васко сразу осознал, что она именно его – так странно было через два месяца вновь почувствовать ее знакомую деревянную текстуру, рельеф на ладони), первое, что приходит в голову Монтсеррату – это изменить цвет своей полосатой робы на матово черный. После этого заклинания трансфигурации губы выдавливают невнятное «спасибо» - и на этом месте непривычный к разговору Васко заходится безудержным кашлем, - как самый заядлый курильщик или человек, больной туберкулезом. А может, у него и правда туберкулез. Но думать об этом времени совершенно нет – и слава богу, что silencio спасло его от ненужных слушателей. И нет времени думать даже о правилах приличия – и его стремительные шаги по краю темной стены останавливает только фраза Минкса:
- Счастливая камера какая-то. Уже второй человек из нее выходит. Закрыть ее, что ли?
- А кто был первый? – вновь вырывается хрип из горла.
- Римбо. Артур Римбо.
В голове как маяк включается, и что-то мигает фонарем, и какие-то молоточки незримо стукают по нужным колокольчикам, и в голову ужасом, паникой, безумным, сумасшедшим звоном ударяет: «Артур. Артур тоже на свободе».
Но времени думать об этом тоже нет.
И темная фигура, неслышно ступая по камням, скрывается в мрачной завесе коридора, полная безудержной надежды, что покидает это место навсегда.

***
Бывают такие моменты в жизни, которые забываются через мгновение. И Васко уже через пару минут не помнил, как преодолел тот самый путь «вниз», «налево», «направо», «вниз» и еще раз «направо». Он осознал себя только за пределами огромных ворот, под сизым северным небом, когда самое сложное, казалось, было позади, его никто не видел пока, никто не чувствовал, и оставалось только броситься в ледяную воду и... и...
В детстве Васко, конечно же, учился плавать, и плавал лучше многих – и сейчас был уверен, что не забыл это полезное практическое умение. Но вот ледяная вода северного моря пугала его, пожалуй, не меньше, чем всю жизнь оставаться в той чертовой камере, пронизанной нитками всех холодных ветров мира. Черная фигура в нерешительности теряется на склоне огромного пустынного холма, но только вот самое неудачное, что только мог сделать этот человек в бесформенном барахле – это почувствовать в данную секунду острый, мгновенный укол страха. Сильного, яркого, зримого страха.
Из оставленной было позади громадной треугольной башни вырывается сиплый, на грани визга крик, и черные силуэты начинают своими крыльями опутывать небосклон, один за одним вырываясь из пут магии в воздух, на свободу, где их жажду уже ничто не удержит. Бежал? Смерть. Пути назад никому нет – тут только один вариант.
Но осознает это Васко только через две секунды, когда ноги его уже самостоятельно все осознали и, не дожидаясь импульса от мозга, рванули вниз, к воде.

***
Вера, может быть,
Не учила жить –
Но зато учила не умирать. ©

Ветер. Ветер в лицо, но ветер, который не сам веет в эту сторону, а ветер от быстрого бега. Такого быстрого, что в легких воздух клокочет, как в водовороте, засасывая последними усилиями все больше и больше, чтобы только не позволить прервать этот безумный бег прочь от погибели.
Черные тени. Черные, шуршащие уже над головой, малейшим прикосновением высасывающие по клоку надежды, заставляя прекратить биться и отдаться на волю судьбы. Но пока вера есть, пока она не дает упасть на колени под тяжестью земного притяжения, рухнуть, как побежденный, он будет бежать, потому что этот бег решает, жить или не жить.
Жить. Он уже выбрал давно. Любой ценой, ценой жизни других, ценой крови и боли, ценой страха, безумия, страданий – жить, только жить, потому что это самое главное в мире – жизнь, любая жизнь, любая, которая только подвернется – рви ее, хватай, не отпускай из рук до последнего, пока только ее саму не вырвут из тебя раскаленными щипцами. А значит, надо бежать, и черные тени не смогут, никогда не смогут его сломить, до последней капли воздуха не смогут.
Первый полет на метле. Воздух обуревает безумным потоком, свист, смех, забвение...
- Expecto Patronum!
...беспомощные искры, и фантазия глохнет на самом своем краю.
Первая магия. Розовые нитки расцветают на обессилевшей, засохшей акации, которая, казалось, никогда уже не могла давать побеги, не смела поднять к солнцу старых, безвольных ветвей...
- Expecto Patronum!
...и только серебристая струйка, жалкая и бессильная, вызывающая клокочущий смех – или рычание жажды? – из этих отвратительных глоток прямо над головой.
Бросок в воду. Обжигающая жидкость обволакивает конечности и с первой секунды тянет ко дну. Но дрожащие руки и ноги продолжают двигаться, барахтаться, не позволяют холоду проникать внутрь только потому, что желание жизни сильнее боли и холода. Он ныряет в глубину, выплывает на поверхность, яростно отплевывается, и снова бросается в глубину, презирая сводящий мышцы холод, в жалкой попытке хоть как-то оторваться от безжалостного преследования. Без Патронуса он не справится никак. И в голове тут же всплывают воспоминания сегодняшнего сна... Ее смех... ее шаги... небо...
- Expecto Patronum!
И вот тот долгожданный исход, заставляющий сердце трепетать торжеством и радостью – с конца палочки срывается сноп серебристых искр, и слабо мерцающий ворон рвет крыльями воздух, врезаясь в тучи черных чудовищ и разбрасывая их в стороны своей силой, своей верой в победу, своей неповторимой магией...
...разложившиеся останки мертвого тела, когтистые лапы – сон не дает остановить страшную картинку, там нет кнопки «пауза» и «стоп», и все идет дальше, дальше...
...и серебристый щит, и ворон рассыпаются беспомощно под воздействием этого вновь пережитого ужаса и отчаяния...
...и толпа черных призраков, было рассеянная, вновь с криками бросается вниз, к воде, туда, где среди ледяных волн теряется дрожащий силуэт...
...и жерло безжалостной глотки приближается к его губам, и уже веет холодом, который невозможно ни отбросить, ни согреть...
...и в калейдоскопе аппарации все теряется, пропадает, и отчаянные, полные злобы крики исчезают где-то там, по другую сторону туннеля, и человек в мокром, облепившем тело барахле вываливается из цитадели ужаса в какой-то заснеженный лес.

***
Наверное, он мог бы попробовать хоть на секунду осознать, что все позади, и что погони нет – но какой-то инстинкт, какое-то животное чувство самосохранения подгоняло, будто хлыстом, не давало ни на секунду остановиться и задуматься. И если он спотыкался о какие-то корни и коряги, он, не раздумывая ни секунды, вскакивал и несся вновь, оставляя позади себя только летящий порох снега и белые клубы разгоряченного, чуть ли не больного дыхания.
Эти существа чудились повсюду. Любой силуэт далекого дерева, малейший шорох где-то в кустах – и в голове безумной кнопкой сигналило «Погоня! Погоня!», и вновь невидимый щелчок заставлял бежать дальше. Он понятия не имел, куда его выбросила аппарация, но сейчас не было времени думать об этом. Не было времени на мысли, было время только на бег, на падения и панику, на сбитые в кровь руки и холод по всему телу от ветра и мокрой одежды.
Крик, какой-то странный, глухой, гортанный – то ли птицы, то ли звериный рев. И он вновь дергается, спотыкается, падает. Крик повторяется, кажется, все ближе и ближе, и сил слушать его уже нет. Сил уже больше ни на что нет.
И через секунду черное пятно смертельно перепуганного человека, лежащего возле какого-то особенно неудачно вылезшего из-под земли корня, затихает, останавливает свою дрожь и движение, потому что сознание покидает этого человека. И этот человек, в чьей голове за последние два месяца, пожалуй, впервые не пульсирует ни единственной мысли, еще не до конца осознает, что он только что совершил побег из самой неприступной тюрьмы, цитадели страха и темноты.