Marauders.Rebirth

Это отвратительное чувство – когда просыпаешься, и даже еще не открыв глаз, знаешь, что ты увидишь и что ты почувствуешь. Но постепенно к нему, к этому чувству - привыкаешь. Постепенно, знаете ли, ко всему привыкаешь, так уж мир устроен – и в случае с Васко это было верно просто на сто процентов. Ибо если на протяжении двух месяцев ничего, абсолютно ничего не меняется, ты либо сходишь с ума, либо воображаешь себя в фильме «День Сурка», что немногим отличается от первого варианта, либо привыкаешь ко всему этому безобразию. Вот и сейчас, почувствовав, что лежит на чем-то явно холодном и мокром безо всякого намека на подушку и что бы то ни было похожее на нее, под порывами ледяного ветра, Монтсеррат ничуть не удивился. Просто сейчас ему было на все плевать, ему было лень открыть глаза, ему было лень даже вздохнуть в лучших традициях заключенных. Он знал, что впереди у него еще один бесконечный день, и что можно потянуть со всем, чем хочется, - с открыванием глаз, со вздохами, с любыми действиями. Что у него не самый огромный разброс действий в Азкабане, и что все возможное он успеет однозначно. А потому напрягаться и подниматься с холодной поверхности он не спешил, - все равно уже некому было сказать «Васко, ты же простудишься», все равно он уже простудился, и все равно ему тут помирать.
Но неповторимый, изощренный пофигизм владел всем совокупностью частей тела и сознания Васко Монтсеррата до того самого момента, как он невзначай двинул носком ступни, и тот самый носок невзначай втопился в нечто весьма рассыпчатое, и ничуть не напоминающее каменный пол.
Вот тут-то Монтсеррату просто пришлось открыть глаза.
Увидеть деревья, снег, кусты, небо и лес.
Вспомнить события минувшей ночи.
Ахнуть.
Выпучить глаза.
Закрыть рот руками, предохраняя его от чисто щенячьего восторженного визга.
И вновь, снова, опять сказать свое фирменное:
- Santo Dias…
восхищенным, срывающимся на волнительный, счастливый всхлип шепотом.
И безумие полыхнуло по волосам леденящим ветром, который был просто незаметен здесь, в этом огненном клубке восторженной радости и недоверия такому счастливому сну, и сердце стукнуло и забилось удивительно быстро, и слезы, наверное, в сотый раз уже скользнули по губам соленой волной, - только не слезы боли, не слезы отчаяния, не слезы страха – а самой настоящей радости. Черт возьми, этот каменный мешок никогда больше не посмеет вырвать его из этого мира свободы! Что бы ни случилось, никогда!

***
Но если бы для счастья хватало свободы. К сожалению, человеческий организм построен столь отвратительным образом, что духовной радости ему просто-таки не достаточно, и периодически его стоит обогревать, одевать, поить и кормить. Кое-как первые три пункта – благодаря волшебной палочке, разумеется, - нашему Робинзону в неизведанных лесах выполнить удалось. А вот с последним стала откровенная, серьезная напряженка.
Монтсеррат хотел есть. Не просто есть – это не то слово, простым, культурным глаголом «есть» было не выразить всю полноту желания его многострадального желудка, тут бы скорее подошло нечто вроде «жрать», ну или «чавкать, давиться и запихивать в рот как можно больше за одну секунду, ставя рекорд Гиннеса». Васко никогда в жизни не мог бы подумать, что истосковался по мерзкой, склизкой каше, которой его на протяжении двух месяцев пичкали в Азкабане вперемешку с какими-то жуками и тараканами. Но, если честно, сейчас за одну тарелку этого великолепного кушанья с чистым мясом он продал бы душу, и не только душу, а в качестве бонуса приложил бы туда еще тело, мысли, память и что-нибудь настолько же метафизическое и интересное для загробного мира. Он отдал бы даже свою волшебную палочку, если на то пошло. Если говорить начистоту, Монтсеррат был на грани того, чтобы аппарировать в Азкабан с повинной.
Это не могло больше так продолжаться. Костерок коптил, снег искрился и таял в радиусе метра, желудок посылал тревожные сигналы о помощи, Васко грустил, было уже довольно темно, и он осознавал, что целую вечность без еды в этом чертовом лесу он не протянет явно. Нет, конечно, здесь ему ничего не грозит, никто его не найдет и не отправит на корм дементорам...
Или нет! Грибники! О нет, только не грибники! Грибники – это высшее зло!
В общем, Монтсеррат еще больше расстроился, вспомнив про грибников, и понял, что придется ему когда-нибудь точно вылезать из своего убежища и отправляться на поиски магазина, паба, ресторана или чего там еще, и лучше сделать это, пока он относительно бодр и здоров, чем когда он будет еле ползать, ибо денег у него нет, а воровство – это дело такое, оно требует здравого ума и твердой памяти.

***
Аппарация удачно занесла его на какую-то заснеженную улочку, и первым, что поймали голодные глаза Васко в поле своего зрения, оказался паб с пустынным крылечком, заиндевевшими поручнями и светом, горящим в витринах, что и глаза Монтсеррата, и самого Монтсеррата несказанно обрадовало. Ноги сами на крыльях любви понесли его на встречу к еде, и, взлетев по ступеням, Васко оказался внутри маленького чистого помещения, - в любую секунду готовый организовать над головой домик, спрятаться или убежать, - по мере надобности. В пабе он, конечно же, был не один, но это было ему на руку – пока бармен будет занят посетителем, его волшебная палочка по-быстрому притянет для своего хозяина нужные ему вещи, а потом даст этому хозяину с чистой совестью (по сравнению с тем, чем занимался Васко до заключения, воровство – это так, грешок, фигня и не стоит упоминания) смыться обратно к себе в лес.
Перед продавцом стоял голубоглазый блондин. Нет, глаз Васко не видел, но прямо-таки чувствовал, что голубые они, голубые. Ох, как он с недавних пор не любил этот типаж. Не к добру все эти голубоглазые блондины с арийскими наклонностями. Впрочем, данное лицо, с виду, ко всему прочему, весьма пьяное, не заслуживало внимания голодающего Поволжья в лице испанца, и потому Васко начал свой аккуратный и как бы незаметный путь к стойкам, в которых за замками покоились булочки. Булочки – это важно. Но больше, гораздо больше важна колбаса. Потому что ее удобнее засовывать под рубашку. Найти бы колбасу.