Marauders.Rebirth

В туалете плаксы Миртл давно уже никто не появлялся. На самом деле, все считали, что это настолько злачное место для посиделок, что давно перестали сюда ходить, считая, что долгожданного уединения они здесь не найдут. Но Страйпс никогда не считал себя таким, как все. И на этот раз не прогадал.
Ему показалось, что теперь он проводит здесь все свободное время – да и несвободное тоже. Здесь ему удавалось сохранять уединение и не срываться на случайных прохожих, толкающих его в бок; здесь он спокойно мог рыдать, смеяться, как сумасшедший, прыгать, шлепать из угла в угол по вечно мокрому полу – и мог быть уверен, что за этим ни одна живая душа (Миртл не в счет, она мертвая) не застанет его. Конечно, приходилось соблюдать определенные предосторожности, а именно прислушиваться периодически, не идет ли еще одна живая душа сюда и не ищет ли уединения, - но на самом деле такого не случалось уже полмесяца.
Страйпс страдал здесь. Страйпс думал здесь и писал здесь всякую чепуху в чистой и аккуратной до противности тетрадке. Страйпс здесь наедине с собой упорно разбирался в своих чувствах. Делал он это здесь настолько часто, что, в общем, уже подумывал о том, чтобы по окончании школы повесить в туалете Миртл памятную бронзовую табличку с его инициалами, фамилией и подписью типа «жил и работал».
Например, позавчера он сидел здесь и... ну писал, конечно. Писал он уже не в блокнотике и не о том, как ударился головой обо что-нибудь – а писал он письмо отцу, и письмо было следующего содержания:

Папа, привет.
Это письмо не обязательно читать маме... Но меньше слов, короче, сразу к делу. Мне кажется, что одна девушка занимает чересчур большой процент времени, которое я трачу на размышления, чтобы это было просто... просто... Короче, пап, не смейся, но, кажется, поэзия называет это любовью.
Я пропущу три строчки, чтобы ты успел посмеяться на этим и немного успокоиться, а потом уже вникнуть в суть того, что я пишу - потому что вредно стараться сдерживать эмоциональные всплески.
...
...
...
Папа, я хочу спросить тебя – как вы с мамой познакомились? То есть, ту романтическую историю с поступлением в один вуз я, несомненно, слышал. Но как ты ухаживал за ней? Лично я чувствую себя в этой области полным профаном. Я всю неделю стараюсь избегать ее, чтобы только не продемонстрировать полную бестактность и глупость; а это так больше не может продолжаться. Короче, ты единственный, у кого я могу спросить совета. Потому что – да, папа, я признаю – в моих энциклопедиях написано не все.
Зигмунд.

Кто бы знал, каких душевных терзаний стоила Зигмунду последняя строчка. Ну, то есть, не подпись с пафосным размахом букв – а именно признание того, что он не все знает, перед тем самым человеком – отцом – которому он все время твердил, что толку в личных примерах нет, ибо все уже написано и обобщено до него. Но в письменном виде признавать свою неправоту было значительно проще, а потому Зигмунд со сравнительно легким сердцем читал следующий ответ:

Привет, милый.
Во-первых, я сразу скажу тебе – женщине безумно приятны случайные подарки, которых она не ждала – без повода, без даты какой-нибудь; и неважно, будет это что-то громадное и дорогое или просто маленький сувенир – это очень располагает к себе девушек.
Во-вторых, внимание, забота и чуткость – вот три вещи, которые единственные совместны с ухаживаниями. Если девушка просит тебя передать кетчуп, а ты говоришь ей «Погоди, сам сейчас доем», но не видать тебе ее, как своих ушей. Поэтому старайся угадывать ее желания еще до того, как она тебя попросит. Ей нравится приправа? Переставь ее поближе к ней в столовой. У нее сломалось перо? Почини его тут же и не заставляй ее саму утруждать себя. Ну ты же умеешь это, мальчик мой. Я в тебя верю.
Ну и в-третьих... Стихи. Это волшебная вещь. Личные подарки девушкам, написанные собственноручно – а если еще и с музыкой – вот что может завоевать сердце любой неприступной красотки. Хотя... Впрочем, я же надеюсь, ты не выбрал себе какую-нибудь дико популярную вульгарную девицу, нет? В таком случае, попробуй написать их. На самом деле, даже неуклюжие четверостишия могут быть очень симпатичными и милыми.
Твой отец тоже не умел писать стихи, но когда он это все-таки делал, я сходила с ума от умиления.
Удачи, милый!
Твоя мама, которая все-таки прочитала письмо.
P.S. Да, очень-очень жаль, что все это досвадебное великолепие никогда не продолжается потом.
P.P.S. Ты хорошо одеваешься, я надеюсь? Не бегаешь по школе раздетым? Смотри у меня, на улице похолодание, можешь схватить простуду.

***
Это письмо Страйпс получил сегодня утром, но распечатал только сейчас, и только сейчас в очередной раз поразился woman power, исходящей от его матери. Но на самом деле, важно было сейчас не красочное представление того, как мать суровой женскою рукою выдирала у отца письмо, мгновенно и с точной ловкостью настоящей метательницы ножей, а также как они вдвоем умиленно хохотали над ворчливым признанием сына в том, что он сто лет отказывался признавать, - сейчас было важно, как Зигмунд собирается выполнять все эти три пункта.
Подарок? Зигмунду было бы стыдно подарить Ноблет какие-то вялые осенние цветочки, пусть бы и бережно собранные на берегу озерца – а покупать сладости в Хогсмиде было бы еще и по-детски позорно. Дарить самое дорогое, что у него было? Страйпс загорелся идеей подарить Ховальски свой блокнот сокровенных чувств, а именно – болевых ощущений, но потом уверился в нелепости и идиотстве этой самой идеи. Можно было принести ей как трофей кусочек Визжащей Хижины и тем самым показать себя как человека безумно мужественного и ради любви самоотверженного, однако такой подарок казался Страйпсу бесполезным и тупым. Денег же на нормальные подарки у него бы вряд ли хватило: Страйпс, шлепая по мокрому полу туалета, пересчитал свои карманные деньги и заметил, что ему бы вряд ли хватило даже на полрюмки сливочного пива. Первый пункт – самый реальный на первый взгляд и адекватный - был невозможен. Молчи, грусть, молчи.
А забота? Зигмунд возненавидел себя с самого момента, как прочитал строчку про «ты же умеешь это, мальчик мой». Конечно же, он ни черта это не умел! Даже пробовать не пробовал – все жрал в одну харю и даже не старался поделиться кетчупом с ближним своим – а все потому, конечно, что не хотел, чтобы ближний заболел, переев такого неполезного и мерзкого кетчупа. Таким образом Страйпс заботился о здоровье окружающих. О боже! Как тяжело превращаться из эгоиста во влюбленного, насквозь видящего желания и ничуть не ленящегося их исполнять!..
Зигмунд вскочил с пола, сидя на котором он убивался последние пять минут, тут же поскользнулся на противной коварной лужице и растянулся на полу, кляня сырость, Миртл, Мерлина и свою несчастную голову, которой его угораздило стукнуться. Потом он поднялся, сел по-турецки и опустил дурную башку на руки, после чего опять заглянул в заветную мамину подсказку.
- Нет. Только не стихи. Нет, - промямлил Зигмунд почти умоляюще, хотя непонятно было, кого и умолять.

***
На следующий день он почти ползком пробрался в библиотеку и, так же прытко найдя там какие-то стихотворные сооружения, быстро оттуда смылся: слишком уж много странных чувств обуревало его при посещении того самого места боевой славы. Кстати, непонятно, каким образом ему удавалось так ловко ускользать от Скотти, но, наверное, случалось это потому, что для Скотти больше не оставалось места в действиях Зигмунда. Ноблет завоевала все – пространство, покой, сны; и если раньше Страйпс никогда-никогда не видел таких неадекватных снов, то сейчас, кажется, настал период его возвращения в детство, которого не было.
Фрейд говорит, что каждый пленник снов. Например, вчера Зебре приснилось, как Ноблет стирала в тазике руками его грязную – ЕГО – ГРЯЗНУЮ (невероятно!) – рубашку и ругала его страшными словами, которые он-то понимал, но она-то никак не могла знать, если не читала... всю медицинскую литературу, что читал он. А потом она обернулась и выплеснула ему грязную воду из тазика в лицо, и закричала, что у него никогда не будет девушки, голосом Зигмунда Фрейда, и он проснулся в ужасе, и до рассвета не мог заснуть, потому что чувствовал себя полным бездарем, и уродом, и олухом царя небесного. А позавчера ему снилось, как он подарил ей цветы – огромный букет роз, из ста одной штуки – а потом оказалось, что она ненавидит розы, и... и...
О, Страйпс больше не мог этого терпеть. Подобная неизвестность близкой ему, вроде бы, души настолько пугала его, что надо было покончить с этим раз и навсегда. То есть, наконец успокоить себя и свою совесть на предмет того, что он не бездарь и может быть неплохим кавалером.
Но Страйпса пугало еще и другое. Его пугало то, что это он делает не для того, чтобы самоутвердиться – а для того, чтобы сделать Ноблет приятное. Это было что-то совершенно новое, невнятное, внезапное, и именно это желание поставить интересы другого человека прежде своих интересов и ввергало Страйпса в полное недоумение и, на самом-то деле, суеверный ужас.
В общем, тогда Страйпс решил не думать о своих чувствах, о которых он, как и любой антипоэт, думать не умел, а о том, что бы такого сделать, чтобы понравиться Ноблет. Он мог прогадать с приправой, с цветами, с подарком, с услугой – но мама правильно сказала: стихи – стихи, о боже, только не это – всегда приятны и симпатичны, и прогадать с ними очень сложно. То есть, Зигмунд очень надеялся на то, что его «поэзия», которую он собирался натворить, не окажется чем-то безумно отвратительным, а вызовет хотя бы милую улыбку и, на крайний случай, сочувствие.
Несколько часов назад он очень надеялся, что Ноблет не читала сонеты Шекспира и подумает, что все это он написал для нее, но потом ему стало стыдно.
- Итак... Составим рифмы, - Зигмунд уже традиционно сидел на полу туалета, который предварительно высушил палочкой, и мужественно собирался с духом. – Надо сначала составить рифмы, а все остальное подгадаем позже. Напишу... четыре четверостишия. Да. Четыре. Четко, ровно и красиво.
- Нет, пусть будет три, - сказал он через пять минут усилий. – Три – счастливое число.
- Нет, два.
Прошел еще час.
- Мозговая язва, я хоть одно придумаю?!
Страйпс был в отчаянии. Единственная рифма, которую он сумел подметить у Шекспира – самая популярная и красивая – содержала в себе слова «любовь», «кровь» и «вновь», и это давало Страйпсу хоть какую-то призрачную надежду на то, что нет ничего невозможного. В конце концов, он читал стихи и понимал, что это еще как возможно, но...
- Боже, как он это делает?!
- Любовь... любовь... Ммм... Кровь... Сдавал я кровь, и тут пришла любовь... И вновь, и вновь, и вновь... во-олнует кровь... любовь. Любовь! – радостно возопил Страйпс, вскочил с корточек, тут же шлепнулся на кобчик и застонал. Стихотворение получилось отвратным, да и смысла в нем не было ничуточки. Зигмунд тяжело вздохнул и, сев обратно на пол, решил расплакаться. Но расплакаться у него не получилось, тем более что Страйпс тут же решил вести себя как мужик, и не рыдать по ерунде.
- Так. Соберись, тряпка! Соберись! – Страйпс стал яростно дергать себя за волосы; у него оставался недоделанным конспект по истории магии (если честно, он его вообще даже не начинал и забыл уже о нем напрочь, а совершенно зря), но стихи были весомее и серьезнее. Важнее. И вообще, у Зигмунда проснулся практически охотничий азарт и запал. Стихи нагло ухмылялись в лицо и ускользали пятками кролика от уставшей гончей страйпсовской мысли, и гончая чувствовала в себе невыразимую ненависть на весь стихотворный род, а также неустанную тягу к страшной и жаркой мести.
- Ты чего тут делаешь?
Гончая мысли остановилась и тут же отбросила коньки от неожиданности; Страйпс вскрикнул и ударился головой об стену; Миртл мерзко захихикала – она это умела.
- Что, не получается? Я уже тут часа два сижу и смотрю на тебя. Ты такой смешной. Хочешь, я тебе помогу?
- Бесплотные духи не обладают способностью к созданию произведений искусства, - пробубнил Страйпс, потирая очередную шишку на затылке.
- В таком случае, я могу с уверенностью сказать, что ты бесплотный дух, - нахально ухмыльнулась Миртл и показала язык. – Да, это диагноз, Страйпс. Хронический бесстиховнит в стадии бездарнии. – Она с хохотом нырнула в унитаз, тем самым увернувшись от метко летевшего в цель томика Шекспира, а через несколько секунд вылетела из крана умывальника.
- Ну что, помочь? Я тут уже придумала одно стихотвореньице... Прочитать? – и не дожидаясь ответа, она взялась декламировать:

Миртл опять захохотала своим мерзким визгливым привиденческим голоском, Страйпс злобно заскрипел зубами и очень пожалел о том, что уже бросил куда-то Шекспира. Хотя что с этой Миртл станется.
- У меня четвертая группа крови, - проворчал он. – Я универсальный реципиент.
Мысль стихотворная уже абсолютно скончалась и гнила уже в морге с высунутыми из-под белого покрывала грязными пятками; Миртл висела в воздухе и насмешливо наблюдала зигмундово хождение по мукам, а сам Зигмунд, нечаянный виновник ее веселья, уже не надеялся что-либо сочинить. Но вдруг...
На самом деле, совсем не вдруг. Вдруг вообще очень редко что-то бывает – а если и бывает – то настолько глупое и дурацкое, что тут же отказываешься от этой мысли и плюешь на нее с высокой колокольни. Однако Зигмунд как-то уже думал о рифме к имени Ноблет, и...

- возопил Страйпс с рожей полного безумца и идиота, схватил свой саквояж, том Шекспира, и, по дороге отряхивая все от туалетной воды, вынесся из туалета, оставив Миртл, как обычно, в полном одиночестве недоуменно крутить у виска о его полном сумасшествии.
Конечно же, сначала он постесняется послать Ноблет эти стихи. И всю ночь будет сомневаться, нормальные ли они, или нет, но потом решит, что для его-то полностью непоэтической натуры – самое оно.
Он напишет их на мятой, старой, желтой бумажке чужим пером и левой рукой, чтобы его никто не распознал, и пошлет записочку лететь к Ноблет в спальню и приземлиться возле ее кровати.
Может, она и не заметила эту записочку.
Но Страйпсу стало очень легко и хорошо.

***
...А где-то в другой реальности, альтернативной, иной, поэт Зигмунд по фамилии Страйпс, полюбивший ту же самую милую блондинку Ноблет Ховальски, которая во всех реальностях совсем не корова и очень даже стройная и красивая, сидел под романтически полной луной в саду за столом и выводил на красивой пергаментной бумаге безупречным почерком следующие строки: