Отправлено: 16.12.11 22:29. Заголовок: A rebel prince, indeed!

лица: Антония Лопес-Маркес и ее блудный младший брат - Васко Монсератт.¹
время: ночь на 7 февраля 1980 года
место: парадный вход в поместье семьи прокурора Леонардо Лопеса-Маркеса.

Возвращение блудного сына, как правило, проходит не так гладко, как на одноименной картине. Во всяком случае, когда дверь блудному сыну открывает не любящая и всей душой преданная младшему и самому любимому отпрыску мать, а единственная из всех более менее трезво оценивающая Васко сестра, помпезным примирением со слезами тут и не пахнет.

Скрытый текст

1 - произносится именно в рифму и нараспев хД

 Отправлено: 27.12.11 22:49. Заголовок: я сильно извиняюсь &..

я сильно извиняюсь ><

Удивительная, на самом деле, вещь – постоянство. Постоянство – это когда ничего не меняется, ни в лучшую, ни в худшую сторону, но когда обладатель постоянства счастлив, что держит синицу в руках, и не смотрит на журавля в небе. Постоянство – это когда кресло у камина продавлено, но всем по-прежнему мягко и тепло сидеть в нем, вытянув ноги, за книгой или просто, за мыслями; это как старое вино – никогда не теряет своего вкуса, с каждым годом становится только лучше, приобретает все новые оттенки аромата, терпкости. Миллионы людей любят постоянство и ценят постоянство, потому, наверное, что нам вообще свойственно ценить то, что хрупко, то, что грозит ежесекундно развалиться на мелкие кусочки.
Как удивительно – судьба частенько подсовывает разным людям абсолютно неблагоприятные для каждого исходы. Например, представим себе человека, который всю жизнь только и стремился, что вечно искать, вечно развиваться, меняться и сверкать разноцветными вспышками – и каков результат? В девяти случаях из десяти – он превращается в примерного семьянина, которому ни вправо, ни влево, ни назад, ни вперед, которому нет выхода, но который доволен этим: и именно он обретает то самое пресловутое постоянство. А тот как раз, что на протяжении всего жизненного пути искал лишь покоя и мира, - вынужден бегать, искать, скрываться, скитаться, мелькать, кружиться в колесе, как загнанный зверь... Неужто не игра все это? Такая вот смешная, веселая по-своему игра, у которой мы просто не всегда успеваем понять правила за нашу по-своему веселую, до смешного короткую жизнь?

По дождливым улицам без зонта,
Мостовыми и лужами босиком -
Я искал ночлег и считал до ста,
То едва дышал, то бежал бегом. ©

Была ночь. Читатель уже начинает готовиться к душераздирающим воплям и лужам крови; но так просто разочаровать его. Ничего зловещего и мистического не было в этой зимней дождливой ночи. В Лондоне и зимой часто идет дождь, и сложно поспорить с этим общеизвестным фактом; и фонари, отличающиеся по свету от других, тоже часто встречаются на окраинах этого города. А человек, о котором сейчас пойдет речь, очень отчетливо помнил, что, как только издалека появляется чуть более желтый, более тусклый фонарь, чем остальные, это значит, что скоро на горизонте возникнет и конечная точка его пути. Его постоянством когда-то было: проходить мимо этого фонаря вечером, глядеть задумчиво на лампу и опять, опустив глаза на начищенные до блеска ботинки, направляться по привычной дороге – домой.
Домой... А не заблуждается ли он, по-прежнему полагая, что именно там, за этим желтым фонарем – его дом? И ботинки его теперь уже отнюдь не вычищены, и сам он изменился... до неузнаваемости. Он многих соседей знал здесь в лицо, со многими иногда общался на улицах – но они, наверное, сейчас вообще не среагировали бы на его приветствие, решись он сказать им «здравствуйте». Скорее испуганно шарахнулись бы от него. Людям вообще свойственно уважать то, что обладает красивой и элегантной оболочкой, и бояться, и презирать, и с брезгливостью отбрасывать прочь все, что непрезентабельно упаковано.
Человек вышел в призрачный круг фонаря, и желтый свет бросился к нему в лицо трепещущим мотыльком; от прежней, презентабельной оболочки остались, пожалуй, только внимательные черные глаза, ныне очерченные темными кругами, – да и их выражение безвозвратно изменилось. Человек обернулся; за его спиной мелькнула какая-то тень, ударила в чужое окно ветка, ветер взвыл, мелкая морось дождя взметнулась пылинками к небу; человек вздрогнул, и в его когда-то презрительно оценивающие глаза брызнул на мгновение совершенно звериный ужас. Через секунду человек рывком отвернулся от противоположной стены и, резко зажмурившись, как будто отгоняя от себя морок, зашагал вперед быстрее, иногда даже срываясь на бег, прочь из-под света фонаря.
Ему было всего двадцать пять лет, этому человеку; но по тому лицу, которое мелькнуло на мгновение в желтизне уличного освещения, никогда нельзя было бы дать ему меньше тридцати пять как минимум. По щекам змеилась короткая черная борода, причем не аккуратная, как если бы этот человек специально отращивал ее для личного удовольствия, а такая, которая появляется у путешественников – или бездомных – за отсутствием постоянного туалета и элементарно бритвы; да и волосы, все покрытые дождевой росой, можно было собирать в хвост, до того они были беспорядочно длинны. Они тоже были черны, как смоль, только вот на висках будто какими-то неверными мазками светилась седина.
Да уж, неверными мазками! Вся эта ситуация, вся эта ночная прогулка с пробежками и замираниями сердца при малейшем звуке, и эти виски седые, и шрам на правой щеке – все это до сих пор казалось какой-то ошибкой, чертовской неверностью, глупостью, бредом. Где-то недалеко громко каркает ворон, человек снова вздрагивает, почти инстинктивно вжимает голову в плечи. Ошибка! Бред! Да, это точно ворон, он еще с детства умеет отличать крик ворона от крика вороны. Глупо! Нелепо! Ворон каркает опять, человек дергается и бежит, судорожно вытаскивая из-под черного балахона палочку и блеющим шепотом пытаясь зачем-то вызвать Патронуса. Морось дождя будто бы смеется в лицо истерическими плевками, человек не замечает неожиданную полоску льда и едва удерживает равновесие, звучно поскальзываясь. Если бы этот эпизод показывали в ранних комедийных фильмах начала двадцатого века, взрыв аплодисментов и, разумеется, хохота был бы обеспечен; только вот сейчас все было до безумия не смешно.
Человека этого когда-то звали Васко Монтсеррат; сейчас он уже и сам не знал, какое имя поможет ему жить и не думать о том, что он за существо и что забыл на этом свете. Васко не любил думать; поэтому мыслительные процессы двухмесячной протяженности стали для него самой настоящей экзекуцией. Впрочем, сейчас он не думал, не смел, не успевал думать, но хорошо и покойно ему не было. И Васко уже смутно осознавал, что хорошо и покойно ему теперь не станет уже никогда. Хотя, конечно, вечный покой ему был прямо-таки обеспечен – достаточно было появиться, например, в Министерстве, или хотя бы на той же теперь здорово знакомой улице в Суонси, и желание его было бы тут же, незамедлительно удовлетворено.
Но Васко, как любой нормальный человек, вечного покоя не хотел. Пожалуй, это было единственное, чего он сейчас не хотел нисколько. Ко всему остальному – к чему угодно – он был морально и почти физически готов; ему было важно только знать, что после этого «чего угодно» он останется жив, а все остальное было в корне неважно.
Желтый фонарь миновал, а значит, приближалась черная витиеватая вязь калитки и маленького заборчика ему по пояс. Калитка никогда не скрипела, Васко ни разу не слышал, чтобы она скрипела; и сейчас она бесшумно открылась, как бы резко и быстро он не толкнул ее вперед. Войдя за пределы этого магического круга, ореола его бывшего дома, ему неожиданно показалось, что он будто за какой-то незримой стеной, что здесь его не достать никаким врагам, никаким смертям и страхам. Нет, нет, не может быть так, чтобы даже дома не ждали его, все это опять – бред, неправда, чертова ложь! Монтсеррат неуверенно выдохнул; он остановился, перед ним возвышался огромный, старый коттедж, который долгие двадцать лет назад чудился диким монстром, а сейчас неожиданно обернувшийся чем-то ласковым, теплым... родным.
Внимательно разглядывая до боли в глазах знакомые заледеневшие ивы, крышу, потом пруд, померзлую траву, нестриженые кусты, Васко медленно прошел по заледенелой дорожке, ведущей к парадному крыльцу. За стеклянными вставками двери горел теплый, розово-оранжевый свет; так и тянуло подойти, открыть ключом дверь по привычке, ворваться из морозного мрака в прекрасный уют и сказать всем «Я дома! Меня никто тут не ждал?»...
Васко поднялся по ступенькам, по привычке пошарил секунду за пазухой в поисках ключей, а потом, очнувшись, подошел к двери почти вплотную и, минуту подождав, дернул за колокольчик.
В доме все отдалось переливчатым, знакомым звоном, и замерло, как будто в ожидании.

 Отправлено: 04.01.12 23:34. Заголовок: In our family portra..

In our family portrait, we look pretty happy.
Let's play pretend, let's act like it comes naturally?

Все именно так и было. Семейным колдографиям была посвящена целая полка. Стоявшей около нее Антонии из красивых рамок улыбались и смеялись члены когда-то такой счастливой семьи Лопес-Маркес. В самом центре в горизонтальной рамке стояла главная и самая большая колдография. Здесь были они все: родители и их трое детей, двое сыновей и дочь. Отец стоял рядом с матерью, положив ей руку на плечо, мама же сидела с этой своей идеальной осанкой, которой всегда завидовали все вокруг. Рядом с отцом с одной стороны стоит Мигель - черноволосый мальчик лет восьми-десяти, с другой стороны Антония - такая же темноволосая шестилетняя девочка, а на руках у матери сидит пятилетний Васко. Младший сын, любимец отца, матери и всей родни. 59-ый год, они недавно переехали в Англию и свято верили, что здесь их ждет такое же благополучное будущее, как было их прошлое, оставленное в теплой Испании.
Но не сложилось. Единственное, что сбылось - это успех отца в британском Министерстве Магии, все остальное же уверенно пошло наперекосяк. Мигель, который все еще продолжал работать в Министерстве благодаря хлопотам отца, оказался Пожирателем Смерти, и ему дьявольски повезло, что Антония узнала обо всем слишком поздно. До сих пор, когда она думала об этом, ее ладони непроизвольно сжимались в кулаки, а внутри кипело желание увидеть перед собой старшего брата прямо сейчас, чтобы потом сослаться на... как там говорил этот магглорожденный? "Состояние аффекта". Как предусмотрительно было со стороны Васко ничего ей не рассказывать. Иначе мальчики рисковали попросту не дожить до серьезного разговора с отцом, уж в этом Антония была уверена. Васко... главное страдание матери. Если отец делал все, что мог, чтобы спасти наследника, он готов был пойти до конца. Когда оказалось, что Мигель важен для отца настолько, что он отважится отправить в Азкабан Васко, грянул гром. Сколько Антония себя помнила, родители всегда стойко переживали все невзгоды, даже новость о Пожирателях они, казалось, сумели вынести - потому что вместе. Однако, когда для разрешения проблемы оказалось необходимо пожертвовать одним сыном - младшим сыном, любимым сыном, Долорес приняла это как настоящее предательство.

Mother, please stop crying, I can't stand the sound.
Your pain is painful and it's tearing me down.
Father, please stop yelling, I can't stand the sound.

Конечно, позднее она согласилась с отцом, что так нужно, и лучше вытащить одного, чем потерять обоих, и что заточение в Азкабане - это не поцелуй дементора, и в конце концов Долорес и сама в это поверила. Однако, от этого объяснения самой себе боль не утихла ни у нее, ни у отца, который, как подобало главе семьи и человеку его положения, держался как никто другой, поддерживая супругу, заботясь о том, чтобы спасти Мигеля, чтобы не потерять еще и дочь, чтобы вернуть себе хотя бы часть того, что у них было раньше. Тогда, когда сделали этот портрет, на который Антония смотрела сейчас.
- Почему ты еще не спишь? - спросил ее отец, выходя на лестницу в халате, который, казалось, вечен. В этом халате Тони помнила его еще тогда, когда была совсем маленькой.
- Я сейчас, - она не повернулась в его сторону, продолжая разглядывать старую колдографию. - Сейчас закончу и пойду.
Отец ничего не сказал и ушел.

Can we work it out? Can we be a family?
I'll be so much better, I'll do everything right.
I'll be your little girl forever.

А Антония - что она? Если Мигеля "спасли", а Васко в тюрьме, то что же можно сказать о дочери семьи Лопес-Маркес? Антония так и осталась собой. Она не вступала в ряды Пожирателей, она не разбиралась в том, кто такие Орден Феникса и чего они хотят, она о них даже не слышала ничего. Не выступала за равноправие домовых эльфов и волшебников, не купалась в фонтанах, и самое страшное, что сделала в своей жизни - это надела ту жуткую шотландскую юбку в дополнение к фиолетовому боа и вышла в таком виде на улицу. Она так и не стала матерью троих-четверых детей, как того хотела мать, и парень, работающий штатным фотографом "Придиры", вряд ли наталкивал своим совсем не респектабельным стилем, не слишком баснословным годовым доходом и "свободным" взглядом на жизнь на то, что однажды станет отцом этих троих-четверых. Во всяком случае сама Антония его в этой роли не видела. Она так и оставила свои волосы светлыми, жила с родителями и особо не... Погодите, что это? Звонят в дверь? В такой час?
Она посмотрела на лестницу, но родители не торопились реагировать: или не слышали, или думали, что это ее воздыхатель совсем сошел с ума. Антония поспешила к дверям. Если же это и вправду так, и это Ренли собрался наконец...
- Трезвонить в парадную дверь в такой час - это по меньшей мере..., - она еще открывала дверь, сперва обернувшись, чтобы посмотреть, не разбудил ли все-таки незванный визитер родителей, а уже потом повернувшись к "гостю", оборвала предложение на полуслове. Растерянный, ее взгляд стал растерянным и даже испуганным. Она смотрела на стоявшего перед ней молодого человека как на призрака, который так и не понял, что умер, и теперь по привычке "вернулся домой". - святотатство..., - шутливая фраза теперь казалась донельзя нелепой. Антония никак не могла поверить, ей даже захотелось коснуться его, чтобы проверить, не лгут ли ей ее глаза. Ведь это невозможно... - Васко, - скорее констатировала, чем спрашивала она брата. Волшебника-призрака, любимого сына, самое большое разочарование их матери, за исцеление от которого Антонии никто и никогда не скажет спасибо, потому что звезда недели вовсе не она, а вот он, этот высоченный остолоп, у которого было все и который все это спустил к дементорам собачьим, а теперь явился сюда неизвестно как, собираясь устроить торжественное воссоединение семьи и отпихнуть сестру снова на антресольный план даже при том, что все это время она с трудом сохраняла в семье статус-кво, за все это время она делала для родителей все, что было в ее силах, а он, этот неблагодарный выродок, явился сюда, он еще посмел!
- Какого лешего ты здесь делаешь, Васко? - она уже уперла руки в боки, нахмурила брови, а глаза ее смотрели уже не растерянно или напуганно, взгляд был неприятный, жесткий и даже злой.

 Отправлено: 05.01.12 22:50. Заголовок: За все время, провед..

За все время, проведенное в Азкабане, Васко о многом думал.
Ему вообще показалось, что именно там он впервые в жизни думал, на самом деле. Он перелопатил всю свою жизнь за какие-то жалкие два месяца, и, останься он там дольше, он, наверное, все-таки сошел бы с ума, потому что больше не осталось бы темы, за которую его разум мог бы схватиться, как за соломинку, чтобы оттянуть момент падения в опасно близкое болото безумия.
Он вспоминал. Вспоминал от корки до корки все, что сделал, все, о чем слышал, что читал, что писал, где был и кого видел. Он насильно принуждал себя доставать из памяти образы людей и мест, вещей, слов, каких-то мелодий и набросков. Антония хорошо рисовала, он – немного хуже, но как критик он всегда был для нее чем-то очень авторитетным. Наверное. На самом деле, Антония была для него таким человеком, с которым они так, кажется, и не поняли друг друга до конца. Он в свои двадцать пять неплохо разбирался в людях, мог найти их слепые зоны и слабые стороны, был королем манипуляции, мог ненавязчиво надавить на нужную точку и подчинить человека своей воле – сам по себе будучи подчиненным другим. Ему могло казаться, что он знает вдоль и поперек отца, мать, брата, хороших знакомых и приятелей – но Антония всегда оставалась для него какой-то вечной и недостижимой вершиной, до которой ему было просто не дотянуться взглядом.
Да он и не стремился тянуться: Васко вообще имел привычку решительно сразу бросать все, что у него не получалось. Он безумно любил сестру и, кажется, готов был за нее любому порвать глотку, но каким-то странным, загадочным образом они с ней стали по разным берегам реки, и бессмысленно уже было даже кричать: эхо размывало все звуки.
Он не понимал ее, она не понимала его. Она бунтовала изо всех сил, Васко учился, работал и вообще воплощал собой идеал интеллигентного взрослеющего ребенка, если не считать убийства – такая мелочь, право слово. Она выпала из его жизни, и, хотя они по-прежнему жили в одном доме и здоровались по утрам, как прежде, он сейчас, например, совершенно не помнил, когда последний раз видел ее. За ужином, тогда, когда отец сообщил ему эту новость о суде, что грянула, как гром с ясного неба? Или же она все-таки спустилась из своей комнаты проводить его «в последний путь»?
Нет. Он не помнил. У него ничего не оставалось в памяти о ней – кроме ее светлых, таких непривычно белых волос и какого-то сдержанного, закрытого взгляда, ничего кроме образа, внешности. Она не раскрывалась ему никогда. Она была как фон, как призрак колдографий, как ничего не значащая, вызубренная фраза «My family is: my mother, my father, brother and sister». Антония была именно таким вот «and sister». Просто-напросто существующим, но не значительным, рудиментарным членом семьи.
А почему это он вдруг вспомнил о ней сейчас?
Монтсеррат стоял возле парадной двери, как какая-то потрепанная черная статуя, и терпеливо ждал, пока хоть кто-нибудь откликнется на его звонок. Он не собирался трезвонить на весь дом, он понимал, в какой час пришел, но сейчас это было единственное место, где он мог найти себе какое-то убежище от всего того, от чего пытался сбежать до сих пор, за пределами Азкабана.
А никто все не шел и не шел...

***
- Лео, как же так?
Мама хорошо пела с самого детства; именно в нее у Васко, наверное, такой тягуче-глубокий тембр, да и вообще, талант к музыке. А у мамы голос, как это называется, хорошо поставленный, и даже шепот ее с первого этажа слышно наверху, если встать у закрытой двери и слушать.
- Так надо.
- Но как же так?!
- Пожалуйста, не надо сейчас.
- А когда надо, Лео? Когда ты угробишь всех наших детей со своей справедливостью? – в шепоте мамы отчетливо слышится гнев и такая боль, которую не унять никакими уговорами; ее голос дрожит, и она, кажется, держит отца за его вечный халат – так судорожно поскрипывает иногда ткань.
- Если я не сделаю это... ты сама знаешь, что будет.
- И что же? Что – разверзнется Ад?! Лео, ты говоришь чушь! Мы все переживем вместе, но только вместе, и ты не смеешь отказываться от него и засуживать его, не смеешь выбрасывать своего сына прочь, как какого-то ненужного щенка! – ее голос набирает обороты, потом срывается на всхлип и затихает в бессвязных хлюпаньях носом. – Мы можем уехать. Нас никто не достанет. Сдалась нам эта Англия, Лео, Васко давно хотел...
- Хватит! – папа рычит, как в детстве, когда они играли, и он изображал какое-то животное; но сейчас – не игра, сейчас – странно и страшно, и этот рык заставляет даже отскочить от двери. - Что он там хотел – теперь его дело! Где мы будем жить?! Скажи – где мы все будем жить?! В его этой чертовой Мексике?! Ты думаешь, мне дадут забрать деньги – на дорогу, на жилье, на все?! Если мы уедем – где мы будем жить, на что – да мы все дружно сдохнем с голода, а ты будешь счастлива, что «все вместе»?! Нет! Больше не будет никакого «вместе»! Он сам заварил эту кашу, он взрослый человек, он не слушает меня, он никого не слушает – только этого своего... Лорда!
- Не кричи... тише...
- Нет уж, пусть слышит! Пусть слышит! Пусть сам все это расхлебывает теперь! А мне приказали вести это дело – и я за это взялся! Может, это как раз проверка – смогу или нет. И все. Нитки отрезаны, Долорес. Теперь я хочу, чтобы хотя бы Тони и Мигель жили, как прежде, нормально и спокойно, чтобы у меня остался наследник, чтобы хотя бы Мигеля ни в чем не подозревали, ясно? Все, мне больше нечего сказать... О боже, только не плачь, пожалуйста.
- Я ненавижу тебя... Ненавижу, Леонардо! Как можно... как можно... он же... твой... сын...
- Не плачь. Только не плачь, умоляю тебя.

***
Васко раньше не приходилось бояться своих родных - раньше он боялся потерять их. А сейчас, когда он вспомнил, ему стало по-настоящему жутко, что он скажет и что услышит в ответ, если дверь ему откроет отец.
А если мать... В своих старых, заношенных не по-светски тапках, в домашнем платье, быстро наброшенном на тонкую ночную рубашку, с ее этими волосами полуседыми-получерными, забранными сзади в аккуратный пучок – если мать выйдет ему навстречу? Кажется, тогда идеальный пафос сцены был бы выдержан достойно. Здесь были бы и слезы радости, и объятия – боже, как бы он обнимал ее, крепко, наклоняясь, чтобы оставаться на уровне своей низенькой, полной матери, которая, кажется, единственная всегда была рада ему, кем бы он ни был, откуда бы он ни явился. Он бы ушел утром, непременно ушел – на рассвете еще, чтобы никто не посмел нарушить покой его дома, его семьи – но он чувствовал бы такую огромную, крепкую стену любви за спиной, что не побоялся бы идти хоть за край света.
А если брат? Молодой человек, ростом с ним одинаковый, похожий на него настолько сильно, что сразу было понятно, что они родственники. Ему казалось, что он бы не выдержал привычного внимательного взгляда брата и уставился бы в пол. Он бы не знал, что сказать – на самом деле не знал, не от смущения, не от страха, а от какого-то смутного чувства, что...
Щеколда звякнула, засовчик двинулся в сторону, и из-за всего этого бряцающего дверного массива послышался знакомый, но какой-то разочаровывающее-далекий звук голоса...
- Антония, - констатировал Васко и безмолвно уставился на сестру. Он не знал, что сказать, и не знал, что ему сделать; он не смел броситься ей на шею, встречая ее колючий, безрадостный взгляд, не смел опустить глаза в пол, не смел произнести ни звука. Не от смущения, не от страха – а от какого-то смутного чувства, что он зря взошел на этот порог вновь.
- Удивительно! Ее родной брат сбежал из Азкабана – а она недовольна! – попытался иронически разрулить ситуацию Монтсеррат. – Просто я очень хочу есть. И я очень замерз. А еще я чуть не умер со страху по дороге, но это уже пустяки. Ты впустишь меня - хотя бы на несколько часов? Клянусь, я не доставлю никаких проблем, просто не ем уже вторые сутки.

 Отправлено: 01.02.12 13:38. Заголовок: Она ведь только что ..

Она ведь только что стояла, разглядывая старые колдографии, размышляя именно об этом.

In our family portrait we look pretty happy.
We look pretty normal, let's go back to that?

И вот он, Васко. Блудный сын собственной персоной. Он смотрел ей прямо в глаза, они оба не отводили взгляд друг от друга.
"Клянусь, я не доставлю никаких проблем"...
Решимость Антонии вдруг пошатнулась.
Васко не мог не заметить это: когда она открыла дверь, именно это выражение у нее и было, и уже потом оно спряталось за колючей злостью, словно это не он впервые вернулся домой после всего того, что им пришлось пережить, а какой-то бродяга в очередной раз скребся в дверь, навязчиво требуя подаяния. Сейчас он снова увидел, как Антония будто бы засомневалась, и, вероятно, для него это могло бы означать теплый прием после всего?
Антония действительно сомневалась. Разум напомнил ей, что сбежать из Азкабана невозможно. Ты работаешь в газете - тебе ли не знать, что возможно все? - возражал внутренний голос. Да, но только не Васко. Антония слишком хорошо знала брата, чтобы поверить, что он действительно сумел сбежать из Азкабана. Куда легче она бы приняла за истину то, что это и в самом деле призрак.
Она не ответила ему ничего, лишь рассеянно протянула руку. Жест был неуверенный и медленный, но Васко не дал этому мгновению растянуться. Он поднял руку навстречу ей и буквально схватил ее ладонь, переплетая их пальцы. Крепкая схватка дрожащей кисти, он совсем не такой, каким она знала его, каким был раньше, но все же - это он.
В момент, когда их ладони соприкоснулись, Антония вздрогнула, словно ее ударило разрядом электричества. Она поспешно, рывком высвободила свою ладонь из его пальцев и тут же скрылась за дверью, слишком резко хлопнув ею прямо перед ним.
К горлу подкатил ком, к глазам подступили слезы. Однако, ни радости, ни счастья в этом не было. Лишь сожаление, даже скорбь и... обида и ярость. Осознание пришло почти мгновенно, как будто кто-то подсказал ей, сложил все части в одну цельную картину и сделал вывод, развеяв все ее терзания и сделав размышления бесполезными.
Антония не просто злилась на Мигеля за все то, через что он заставил пройти родителей, со временем это чувство превратилось в настоящую ненависть, показать которую она не смела никому кроме него самого - иначе тоже расстроила бы отца и мать. Но Васко... к Васко ненависти не было, лишь злая обида - но на него ли? - что он ничего не рассказал ей, что она не сумела уберечь "мамино сокровище", как Долорес постоянно называла младшего сына, когда он был совсем маленьким. И вот это "сокровище" нетвердой рукой вонзило матери нож в спину. Нетвердой ли? Поначалу Антония, как и все, не верила, что Васко мог... но он мог, теперь она думала именно так.
Ее чувства - она стояла сейчас, прислонившись спиной к закрытой двери, за которой стоял ее брат, и пыталась сквозь хлынувшие слезы примириться с осознанием того, что в собственной семье она не похожа на дочь. Ее роль - это скорее роль заботливой собаки, которую со щенячьего возраста учили присматривать за ребенком хозяев. Эта мысль была настолько дикой, но вместе с тем настолько отвечающей ее ощущениям, что Антонии захотелось умереть. Она не уберегла его, она должна была пожертвовать собой, как хорошая защитница, ради того, чтобы он радовал своей бестолковостью родных и дальше. Это ей нужно было сесть в Азкабан... Антонии вдруг подумалось, что если бы они действительно поменялись местами, все было бы иначе. Отец сразу отказался бы от попыток вытащить ее, благодаря Мерлина, что младший сын благоразумен. Они вместе с мамой скорбели бы о ней, но смирились бы. Отец - потому что сумел заставить себя смириться даже с утратой Васко, а мать - потому что Васко был бы цел и невредим. "Каково было бы тебе, мама, понимать, что ты настолько откровенно выделяешь одного своего ребенка перед другими двумя, что испытываешь облегчение, что это всего лишь Антония.. А потом испуганно думать: всего лишь?"
Антония разозлилась. Она вытерла слезы. За какие-то пару минут, она прочувствовала на себе все так, словно это и вправду она стояла с той стороны двери, совершившая побег только ради того, чтобы понять, что ей никогда не стать той частью семьи, какой всегда был ее младший брат.

He is knocking now upon your door.
He measures the room, he knows the score.
He's mopping up the butcher's floor
Of your broken little heart...
Oh, children... Rejoice.

Она снова открыла дверь. Васко все еще стоял на крыльце.
- Хочешь войти? - резко спросила она. - Тогда иди за мной, - и сказав это как настоящий приказ, она, даже не захватив пальто, вышла с ключами в руках и прямо в домашней обуви, не забыв погасить свет и закрыв за собой дверь. Она жестом заставила его замолчать и прошла мимо него, свернув с крыльца в сторону, чтобы обойти дом. Антония привела Васко к черному входу и открыла дверь одним из связки своих ключей. Раньше ключ от черного входа по традиции хранился под половиком, лежащим у двери, но после того, как сыновья решили строить карьеру под началом Темного Лорда, семья Лопес-Маркес наконец-то вспомнила о необходимости безопасности. Дверь открылась и вывела их в узкий непроглядно темный коридор, но Антония не стала зажигать люмос - отчасти назло Васко, как бы глупо это ни было.
- Нам направо, - все таким же колючим тоном сказала ему она. - Если ты уже забыл.
Коридор, точнее его правая дверь вывела их на кухню, левая вела в кладовую.
- Сядь! - снова приказала ему сестра, быстро двигаясь по кухне, взмахом палочки зажигая свечи и накладывая ему на тарелку оставшееся от ужина. Отец почти не ел, и в этом смысле сегодня Васко повезло. Поставив перед ним теплую тарелку, она так "дала" ему вилку, что та едва не вонзилась ему в руку. Руку, которой он коснулся ее ладони на крыльце. Она молча собирала ему кое-что с собой, она не собиралась звать родителей или вообще кого бы то ни было ставить в известность о том, что Васко вернулся. Она не отдаст ему свое место. Он не заслуживает!
Просторная кухня находилась на первом этаже да еще и в противоположной сторону от спальни родителей. Мигель, возможно, мог их услышать, но если он только сунется сюда, она вряд ли сумеет отвечать за свои поступки.
Никто из братьев никогда не видел Антонию в гневе, никто из них, должно быть, не задумывался, каково было ей, что она не кукла родителей, которую по достижении нужного возраста нужно будет лишь "передать" в руки мужа, а тоже такая же волшебница, человек как и все они.

 Отправлено: 01.02.12 18:16. Заголовок: Человеку свойственно..

Человеку свойственно планировать. Свойственно замысливать себе на будущее невесть что – и ждать этого с такой уверенностью, как будто он сам – судьба и сам решает, что ему суждено, а что нет. Васко тоже планировал. Планировал, как через несколько лет остепенится, найдет себе любящую, хорошую женщину, уедет из Англии в Мексику, купит дом, как у него будут дети, как это все будет чудесно. Планировал, как будет работать где-нибудь, а потом приходить домой – и возвращаться не в холодное одинокое жилище, а в радостное уютное место, где все его ждут и любят, и ни у кого нет никаких тараканов в голове по его поводу. В общем, это был идеал, пришедший из детства. Идеал, в который он последнее время почти перестал верить.
Сейчас появились новые планы. Сейчас ему, например, почему-то очень хотелось, чтобы его очень красиво и по-книжному ласково встретили. Чтобы все грехи были прощены и все забыто. Чтобы каждый радовался. Блудный сын, да, - Рембрандт, почему бы не довериться твоему счастливому изображению? Васко по-прежнему оставался доверчивым ребенком – не только для родителей, но и в душе, в поступках, в желаниях, и ему всегда по-детски мечталось, чтобы все любили ни за что, просто так, сколько бы гадостных, мерзких вещей он не сотворил за всю свою недолгую жизнь. Он еще не успел обвыкнуться с мыслью, что так не бывает.
Когда Антония поднимала руку, протягивая ее вперед, ему сперва показалось, что она сделала это, чтобы толкнуть его или ударить; тело непроизвольно вздрогнуло, беглый преступник инстинктивно отшатнулся: последнее время Васко мало чего видел от посторонних людей, кроме побоев, насмешек и оскорблений. Но рука сестры тянулась медленно, как через сгущенку, и бить не собиралась – даже наоборот. Васко начало казаться, что сказка превращается в быль. Даже она, она же сестра, она тоже любит, ждет... Он крепко перехватил ее ладонь и так сжал руку, что ей, наверное, даже стало больно, - но сейчас было страшно даже подумать о том, чтобы выпустить ее. Сейчас это был единственный человек, которому Васко хоть немного мог довериться – который не ударит, не сдаст властям, не посадит за решетку, не убьет. У него дрожали руки, а в груди что-то гулко-гулко било в колокол. Но он не смел обнять ее, как ему хотелось, и не смел дать волю слезам счастья, подступившим к горлу.
...Если бы все так и происходило, как человек себе спланировал, жить, наверное, стало бы неинтересно. Но существенно проще, легче и приятнее. Однако судьба отнюдь не собиралась еще сочувствовать мальчишке, который, как ей казалось, еще недостаточно получил от нее пинков. Антония вырвала руку и хлопнула дверью прямо перед его носом, чуть не прищемив пальцы, а Васко просто-напросто растерялся и как-то потерянно остался стоять на крыльце.
«Что за... Что за чертовщина? Почему...?»
Он пару секунд вглядывался во входную дверь, как будто мог разглядеть там что-то, что объясняло бы ему поведение Антонии, а потом отвернулся и отошел к перилам, и там вгляделся уже вниз, в невысокие белые сугробы. Он, наверное, простоял бы тут всю ночь, если бы ему больше не открыли: какая-то тупая обида и непонимание всего происходящего настолько прочно засели в усталое, сонное сознание, что Монтсеррат, размышляя обо всем этом, просто не заметил бы, как наступило бы утро. А может, он так и заснул бы на пороге. Потому что, во всяком случае, сил куда-либо идти, куда-либо бежать у него уже не осталось. Хотелось просто лечь где-нибудь в теплом уголке и выключиться. Чтобы мысли подождали завтрашнего дня.
- Хочешь войти? – Васко чуть не вскрикнул от неожиданности, но вовремя успокоил себя и только обернулся резко – он привык ждать от каждого звука какой-то западни, и сейчас еле успел подумать, что зря погрузился в думы настолько, что его стало так легко застать врасплох. В любом случае, на пороге собственного дома оставаться было просто безрассудно. Поэтому Васко беспрекословно захромал вслед за сестрой. Миг наслаждения встречей миновал. Ему опять казалось, что он все это делает зря. Но холод и голод успел уже быстро заткнуть кое-где вякающую гордость: за теплый угол и тарелку хоть чего-нибудь он был готов вытерпеть какие угодно унижения даже от своей собственной сестры. И ему было плевать, что сейчас он чувствует себя бродягой-попрошайкой, явившимся за подаянием в чужой богатый дом. Он уже воровал сегодня – и, кажется, то ли еще будет.
Васко изо всех сил смел надеяться, что больше ничего не будет.
Он не так часто ходил через черный ход, правильнее сказать – совсем не ходил; он только помнил, что он где-то есть и все. Было очень непривычно вот так вот вступать под крышу родного дома, как будто вор какой-то – тайно. Васко никак не мог понять, почему Антония не хочет позвать кого-нибудь. Хотя бы мать. Она, кажется, даже если бы спала, не пожалела бы о том, что ее разбудили за полночь. Васко тихо вздохнул за спиной у сестры – чтобы она не услышала. Он не смел сказать ей ни слова поперек. Он был гостем; гости не спорят с хозяевами. Они идут и садятся там, где им скажут, и едят только то, что на столе. Лезть на светском рауте в холодильник и спрашивать: «А что это у нас тут еще вкусненькое?» - высшая степень непристойности. Васко не смел требовать от Антонии такого вот "вкусненького". Он даже не решился осветить магией черный ход, пока они поднимались по ступеням – и поэтому, как это было ему свойственно, успешно брякнулся головой о притолоку и чуть не споткнулся о первую ступеньку.
На кухне никого не было; Марли, видимо, спал у себя в крохотной комнатушке под лестницей, и ни одна живая душа кроме Антонии не подозревала о том, что сюда, вообще-то, вернулся второй претендент на наследство, которого за два месяца не вполне должны были забыть. В доме царила какая-то неестественная тишина и пустота; Васко помнил этот дом вечно каким-то смеющимся, трепещущим, живым, а теперь все было каким-то серым. Обычно тишины никогда не получалось: где-то наверху, у чердака всегда крутился и гонялся за кем-то неприученный к режимному сну Черт. Наверное, на него тоже надавила эта странная тишина – и даже летучая мышь, раньше привычная к бодрствованиям даже по ночам, сейчас тоже где-нибудь повисла на своей жердочке. Может, даже в его комнате.
В его комнате... Видимо, уже бывшей...
Васко сел на кривобокий, но крепкий стул возле аналогичного по диагнозу стола и начал сосредоточенно снимать ботинки. Антония могла думать, что ее душе угодно, о его манерах, но когда ты только что вернулся из тюрьмы, причем не просто отмотал срок, так еще и сбежал, о манерах думаешь в последнюю очередь. Ботинки оказались какие-то матерчатые; Васко раньше не мог их нормально разглядеть в темноте, а сейчас понял, почему они нисколько не защищали от холода. Снег промочил их насквозь, мокрая слякоть – тем более; потом на морозе все это смерзлось в лед и потрескалось. Монтсеррат поморщился и подумал, что лучше бы он даже, наверное, бежал босиком. Ступни просто-напросто одеревенели; Васко вообще удивился, как он до сих пор ходил. Видимо, если очень хочется, то все можно.
Он поставил ботинки на пол и сел на два стула, прислонившись спиной к стене, притянув колени к груди и обхватив замерзшие ступни хоть немного более теплыми ладонями. Он редко мерз; он был довольно привычен уже к английской погоде, но все-таки не к таким вот пробежкам по морозу в матерчатых тапках и однослойной тюремной робе.
Сейчас у него в целом был настолько жалкий и даже в чем-то смешной вид, что поучительные комиксы рисовать, да и только. «Сказка о том, как мальчик не слушал маму и промочил ноги». Нет. «Сказка о том, как мальчик не слушал маму и ввязался в мокрое дело». Осталось только лечь на спину и прислонить пятки к теплому дну тарелки, которая ему сейчас досталась. Для полноты картины. Но, в общем, и так уже почти добитого достоинства Васко хватило лишь на то, чтобы не творить этой умопомрачительной красоты, да еще не заглатывать по четверти тарелки за одну секунду. Ему вот лично казалось, что для безумно голодного человека, два месяца и не пробовавшего нормальной пищи, он сейчас ест аккуратно и медленно. На деле все это, если честно, напоминало кормежку свиней.
Антония ходила по кухне взад и вперед; Васко очень хотелось, чтобы она присела рядом с ним на стул, протянула ему плед, например, поговорила с ним о чем-нибудь, сказала бы, как скучала по нему все это время. Итогом всех его ожиданий была чуть не продырявленная вилкой его собственная рука. Монтсеррат окончательно притих и съёжился в своем углу. Что-то подсказывало ему, что недолго будет длиться хотя бы этот скудный уют и скоро его попросят на выход. На мороз. На улицу. Как провинившуюся собаку. Опять.
Антония ходила вроде бы спокойно, но человек внимательный, такой, как Васко, мгновенно разглядел бы, как дрожали ее руки, губы, как она иногда резко напрягала скулы, стискивая зубы – а самое яркое так это красные заплаканные глаза. Монтсеррат понял, что тогда, за дверью, ее почему-то разобрал типичный женский рев, - но не похоже было, чтобы она плакала от радости или чего-то там. Скорее это были слезы – ярости, злобы, обиды, боли? Васко решил не делать скорых решений. Он посидел еще несколько минут тихо, а потом так же тихо, робко задал вопрос:
- Тони... Прости, я... меня не было дома, я не знал... Что-то случилось?
И в это время понял, что слишком рано решил разражаться длинными тирадами. Если в тот, первый раз его еще помиловала гадкая болезнь, подхваченная в тюрьме, то сейчас знакомый, удушливый кашель снова скрутил трахею и чуть не сорвал горло резким, лающим прыжком наружу. Из глаз брызнули слезы, Васко прижал к груди ладонь, пытаясь утихомирить разбушевавшееся горло. Сырость, холод, наверное, через несколько лет наградили бы его чем-нибудь похуже этого, этот приступ был не очень опасен и быстро прошел. Однако Монтсеррат уже успел превратиться в довольно мнительного человека и вновь не на шутку испугался такому насилию изнутри; опять же, из-за приступа он даже не расслышал, что ему могла бы ответить сестра.
- Прости, я не расслышал... ты сказала... что-то? – он уже сипел, а к концу фразы решил и вовсе сойти на шепот. Он не был уверен, что Антония уловила эту воплощенную тишину звука.

 Отправлено: 02.02.12 11:54. Заголовок: Can we work it out? ..

Can we work it out? Can we be a family?
I promise I'll be better, Mother, I'll do anything.
My brother, he loves you, no matter what he says, it's true.
I know that he hurts you, but remember that I love you too.

Но этого всегда было слишком мало.
Ей было все равно как он ест, в кухне было достаточно тепло, но не мешало бы позвать на подмогу домовика, чтобы он снова зажег огонь в камине, чтобы блудный брат смог отогреться как следует, просушить одежду и обувь и убраться отсюда.
Но она не позвала никого, она знала, что так всенепременно кто-нибудь еще узнает о сегодняшнем ночном госте, затем неизбежно узнает мама, а если узнает мама, он не уйдет. Или она уйдет вместе с ним.
Антония торопливо размышляла о том, что нужно принести со второго этажа - возможно, какие-то вещи? Обувь? То, во что он был обут сейчас, никуда не годилось для зимы. Остатки дурацких слез все еще оставались в уголках глаз. Куда он пойдет? Возможно, стоит отправить его к одной ее знакомой, та живет в Эссексе, там он сможет...
Антония остановилась, прекратив мерить шагами кухню, когда Васко задал свой вопрос.
В одно мгновение вся ее злость, снова заговоренная беспокойством, тут же вскипела. Он и вправду такой идиот? Нет, лучше она спросит его об этом в лицо. Она повернулась к нему.
- Ты действительно такой кретин, Васко, или только прикидываешься? - ядовито спросила Антония, и он раскашлялся так, что ей казалось, что сейчас сюда сбежится вся семья, ведь этот лающий, такой громкий кашель просто невозможно не услышать. Кое-как справившись с приступом, он переспросил. Антония почувствовала шевеляшуюся внутри жалость к брату, но в этот раз она усилием воли подавила ее в себе. "Он не достоин", - повторяла она себе. - "Он сам виноват!"
- Я сказала, что ты - кретин, - ответила ему сестра констатирующим очевидный факт тоном. - Ты спрашиваешь: что случилось? Кое-что случилось 25 лет назад, когда ты появился на свет, - она вспомнила, что не может повышать голос, не рискуя перебудить семью, и теперь шипела на брата подобно змее. - Ты хоть представляешь, дементор тебя побери, что мне пришлось пережить? Если тебе наплевать на меня, ты подумал о матери? О той женщине, которая с детства позволяла тебе стоять на ушах? "Чем бы дитя не тешилось" - говорила она мне. "Такой мальчик, как наш Васко, просто не может сделать ничего плохого" - убеждала она меня. И что же мы видим? - тут Антония подалась вперед, оперевшись руками о столешницу совсем рядом с братом, и склонила голову, ядовито улыбнувшись. В свете свечей ее лицо выглядело пугающе, эта кривая, злая улыбка исказила черты лица, изменив девушку до неузнаваемости, сделав ее похожей не на сестру Монтсеррата, а на злой дух, обернувшийся ею, чтобы мучить его еще больше. Однако, уже через мгновение эта улыбка исчезла, и Антония снова стала прежней. Они снова смотрели друг на друга, замерев, как вдруг сестра сделала ловкий выпад, обогнув угол стола и схватив брата за грудки необычайно крепко для девушки ее роста и веса. - Это все ты! Ты разрушил нашу семью! Какого дьявола ты связался с Пожирателями, Васко? - уже не шипела, а рычала она - куда громче, почти в полный голос. Внутри все клокотало от ярости и раздражения. Он молчал. Она тряхнула его, что было силы. - Зачем!? - почти выкрикнула Антония. Такой он ее никогда не видел. Такой ее никто не видел, может быть, Ренли, но во всяком случае его она не таскала за отворот куртки - повода не давал. В отличие от спятившего от вседозволенности брата. - Захотел вершить судьбы? Почувствовать свое превосходство, убивая слабых? Что они пообещали тебе? Что? Отвечай! - но Васко молчал, только не сводил с нее глаз.
"Я так долго мечтала об этом", - подумалось ей. Давным-давно ей казалось, что если бы она узнала и смогла бы задать хорошую трепку своему бестолковому братцу, то этого оказалось бы достаточно, чтобы такой глупый мальчишка, каким он был, перестал мечтать о воцарении Темного, Светлого или любого другого Лорда. Перестал бы играть в революционера и занялся бы делом, занялся бы собственной жизнью, которая теперь уже бездарно спущена им в отхожее место.
Получил ли ты, что хотел, Васко? Нравится ли тебе то, как тебе отплатил твой хозяин за то, что ты принес ради него в жертву - легко, со всей своей безмозглостью, которую мать год за годом в тебе воспитывала, сдувая с тебя пылинки и не желая отпускать от собственной юбки, не желая понимать, что тебе нужно взрослеть?