Cause you're so much more
Than a memory © Это был большой, и, кажется, очень старый дом; можно даже сказать, поместье, вотчина, феод самый настоящий – потому что, сколько дальние соседи помнили, ни разу еще не продавался дом, и всегда входили и выходили из него люди, похожие друг на друга, как две капли воды – не дать ни взять родители и дети. Но совсем недавно, – по сравнению с возрастом огромного поместья – лет десять назад, все как-то очень странно и радикально поменялось. Соседи уже давно не видели, чтобы куда-то из дома выходил его прежний одинокий молодой хозяин, нелюдимый, замкнутый в себе, если и встречающий их лицом к лицу, то с каким-то надменным пренебрежением. Его никто не знал и никто не любил. Теперь было иначе. Десять лет назад у дома появилась новая владелица, и самое первое, что говорили о ней сторонние наблюдатели, так это то, что упоминали они ее роскошную рыжую шевелюру – а известную часть ее загадочной истории уже погодя.
Девушка появилась в доме неожиданно. Никто ни разу не видел, чтобы она входила в ворота поместья до того момента, как она сама оттуда вышла (не иначе, чертовщиной пахнет, - клялись соседи, тряся желтыми от старости пальцами), сходила в магазин и вернулась. С того времени в доме чаще горел свет и чаще слышалась музыка. Через несколько лет свет погас и музыка затихла. Молодого человека с тех пор вообще никто не видел. Зато шевелюра очаровательной простоватой златовласки заметно потеряла яркость.
Никто не знал, кем она ему приходилась – любовницей, приживалкой, женой, вдовой или просто полюбившейся шлюхой. Никто не знал, от кого была дочь, которую она родила через полгода после исчезновения парня – тем более что девочка была как две капли воды похожа на свою мать, и больше черт в ней было не разобрать. Кто хотел чернить молодую мать, чернил; кто хотел представлять из нее святую, представлял, что хотел. С тех пор прошло уже много-много лет, молодая цветущая девушка превратилась в нестарую, но зрелую уже женщину, и молодая прелесть еще даже не начинала покидать ее черты, а от парня по-прежнему было ни слуху ни духу. Но почему-то никто не замечал, чтобы вокруг женщины вился за эти десять лет хоть бы один настойчивый кавалер. Значит, не вдова, - делал кто-то вывод. Да нет, вдова – только очень верная, монашескую жизнь ради любви ведет, - говорили другие. Женщина не слушала, девочка не знала. Только иногда на втором этаже со стороны дороги зажигался в комнате огонек, и не гас он далеко за полночь.
Это была комната-свалка, бывший старый кабинет, за треснувшим столом которого когда-то сидели по очереди все чистокровные предки Августа Руквуда. Но Роксана уже не боялась никаких духов дома, и суеверность ее за десять лет убавилась заметно. Эта комната когда-то была для нее тюрьмой, а теперь стала каким-то спасительным уголком. Уголком, где уже не лезли в голову ненавистные, страшные воспоминания. Уголком, откуда было ближе до того, кого она, почти потеряв уже надежду, все-таки ждала.
Вся загвоздка была в том, что она не помнила приговор. Хоть убей – она помнила лишь, что он остается жив, что он будет заключен в Азкабан – но не убит; после этого с сознания свалилось такое страшное бремя, что слушать о цифрах она не могла. Десять, двадцать, тридцать лет?.. Какое может быть значение – если где-то там есть он, ее страшный любимый, для которого она – единственный человек, который смог хоть немного проникнуть в его ужасное сердце, растопить вековой лед, которому она может и будет писать письма, которого она будет ждать?..
Но ладно двадцать лет. Ладно тридцать. Она знала, что он будет жить для нее. Она знала, что умирают лишь те, кто знает, что жизнь их тщетна. Она бы ждала его сто – волшебники живут, говорят, долго – и он бы знал. Но она уже не помнила, не сказал ли кто ненароком слова «вечность».
Кажется, первый раз, когда она об этом подумала (это было через год примерно после суда, и хлопоты о дочери почти все время – и слава богу – отнимали у нее все мысли и переживания: она боялась только за дочь и думала только о ней), эта мысль так страшно отозвалась в мозгу, что Роксане стало невыносимо ее воспринимать. А и правда – если вечность?.. Тогда-то ей на плечи и свалился непосильный груз всего того, что она готова была пережить ради будущего счастья, и того, что ей незачем будет переживать.
Хорошо, что у нее осталась дочь. Пожалуй, не будь ее, она либо тихо угасла бы, либо... забыла. Мысль о последнем почему-то казалась ей самым страшным на свете: через долгие десять лет, как она не видела ни лица Августа, ни строчки, написанной его рукой, иногда ей и впрямь начинало казаться, что все это было каким-то странным, нелепым сном...
И в такие моменты она садилась в той комнате за стол и начинала писать.
«
Дорогой мой, любимый Август,
Я знаю, что тебе могут запрещать отвечать мне, но все равно буду писать, потому что я хочу, чтобы ты читал мои письма и жил ради всего того, что было, и ради всего того, что непременно будет, когда ты, наконец, вернешься».
Раньше она писала крайне косноязычно, но за долгие годы непрерывной практики эта черта, не позволяющая ей выражать свои мысли и чувства в связных текстах, стерлась, и Роксана могла поспорить в красноречии, пожалуй, с любым министерским служащим, получившим специальное образование. Разумеется, это был непроверяемый факт, ибо Роксане Руквуд было решительно наплевать на министерских служащих: в любом случае, тренироваться с ними в красноречии она не пыталась никогда. Особенно после того, как Августа отправили в тюрьму.
С того момента к ней относились как к какой-то... прокаженной там, в Министерстве Магии. Нет, она не была известной персоной, е не узнавали на улицах, к счастью, и не качали сочувственно головой – просто она отчетливо помнила, как на нее смотрели в Визенгамоте после ее показаний. Бедная, - говорили эти взгляды. Эта грязная тварь, кажется, совсем измучила ее. Девочка совсем помутилась рассудком, раз оправдывает такого зверя. Боже мой, она еще и брюхата от него... Роксана не была полоумной, и ей не требовалось такого отношения вовсе. Она просто любила Августа. И правда была счастлива, что у нее есть от него дочь. Но делилась она тогда этим с судьями не потому, что ей хотелось, чтобы за нее порадовались. Она до сих пор подозревала, что ее показания – о том, что у Руквуда есть жена и дочь – сыграли немалую роль в вынесении приговора. Небось, не было бы кому его ждать домой, лежал бы где-нибудь на холодном полу, дочиста высосанный прожорливой темной тварью, выпущенной из самой преисподней. А так... ну пусть хоть полоумненькая рыжая будет знать, что муж ее где-то там жив. Какая, в общем-то, разница.
А разница и впрямь была огромная.
«У нас все как обычно. Сейчас зима; я очень люблю зиму, и Джулай тоже любит. Я надеюсь, ты там не мерзнешь? В любом случае, я попрошу передать тебе плед... да хоть бы что-нибудь. Недавно кончились рождественские каникулы, и она снова пошла в школу. Я надеюсь, ты сейчас не начнешь рвать и метать – я же еще раньше писала тебе про то, что я отдала ее в маггловскую школу. Мне кажется, что любой, даже безумно талантливый волшебник, коим, как я верю, она и является, наша дочка, должен знать азы хоть каких-то элементарных наук. Она учится на класс выше, чем это предполагает ее возраст – мне все-таки удалось выбить такую систему, хотя это у нас, почему-то, очень сложно. Это не доставляет ей, в основном, никаких хлопот: она очень способная; тем более к поступлению в Хогвартс она хоть в чем-нибудь применимом к жизни среди магглов будет разбираться. Я, как могу, помогаю ей, и с каждым днем открываю в себе все новые и новые необразованные стороны.
Я хочу, чтобы она была лучше нас с тобой. Я хочу, чтобы ей было легче. Чтобы, встретив любимого человека, ей не нужно было сомневаться, какой из них покидать. Чтобы она просто жила сразу в двух.
На это Рождество я подарила ей большой игрушечный дом: с одной стороны его – нормальный фасад, с другой – по этажам много-много комнат с интерьером, и еще в комплекте куклы, маленькие человечки и животные, в самый раз под размер дома. Я купила его в Косом переулке: поэтому он может менять размер, и в каждой комнате, нажав на определенную кнопочку, можно запустить какие-то чудеса. Джулай безумно понравилось; я сама тоже была очень довольна. Мы с ней весь вечер играли, а потом она назвала кукол по именам. Там было четыре человечка – мама, папа, дочь и сын. Она потом сказала мне, что загадала в Рождество, чтобы однажды у нас тоже была такая семья. Август... Я не знаю, как говорить ей. Мне кажется, надо скорее – ведь как бы потом не было поздно, как бы она сама не узнала, от добросердечных однокурсников. Джулай Кларисса Августина Руквуд, Руквуд... Да кто не помнит твоего громкого дела! Кроме нее...
Мне очень стыдно и страшно, что я боюсь сказать правду своей собственной дочери. Я не знаю, чего я стыжусь. Я дура, Август. Я за всю свою жизнь так и не поумнела. Я когда-то давно рассказала ей, что ты аврор, и тебя забрали на очень-очень ответственную военную службу. Ну идиотка была молодая! До сих пор это действовало. А теперь... она взрослеет, и глупая отговорка уже не подходит для нее. Так маггловские матери-одиночки говорят про мертвого отца, или про отца, который бросил – что парашютист, летчик, космонавт... Чушь, - думала я. Пока сама не столкнулась с таким же.
Господи, ты не представляешь, как я молилась на Рождество. Не представляешь, как просила, чтобы ты все-таки вернулся. Я ведь знаю, как ты изменился, Август. Мое сердце не станет лгать. Ты не преступник больше, я знаю. Ты больше не убийца. Тебя не нужно держать в клетке. Потому что ты нам очень-очень нужен. Ты очень-очень нужен мне.
...Ладно. Зачем тебя теребить. Прости меня, пожалуйста, что я не могу справиться с этой глупой ошибкой сама, здесь, одна. Раньше я справлялась. А теперь я наедине с той, благодаря которой раньше это и удавалось. Наедине с ее серебристыми глазами, которыми она – единственным – так похожа на тебя. Мне сложно, но я выдержу, честно. Ты же есть. Какая разница – где. Главное, что есть.
Меня к тебе не пускают – говорят, пускают только министерских, или из Аврориата, в крайнем случае. Я вкладываю в конверт фотографию; надеюсь, ее не посчитают чем-то крамольным и позволят доставить в камеру. Это я с дочкой; мы попросили соседа-маггла сфотографировать нас, пока мы играли в парке, поэтому она не движется. Карточка немного обтрепалась, но я приклеила ее к крепкому куску картона, и надеюсь, она будет цела, когда письмо дойдет.
Видишь, она так похожа на меня. Надеюсь, ты веришь мне, что она твоя дочь? Уж тут можешь не сомневаться. Жаль, что плохо видно цвет глаз – а так они у нее темно-серебристые, прямо как у тебя, милый мой. Ей в конце января будет десять. Такая большая девочка. Наша девочка.
Когда-нибудь у нас будет еще одна фотография. Я знаю. Там будет четыре человека: я, Джулай, ты и наш сын. Он будет очень похож на тебя, я знаю. Только глаза будут карими, как у меня.
Я пришлю тебе фотографии с ее дня рождения. Я хочу, чтобы это был очень хороший праздник. Чтобы даже тебе на этом проклятом северном острове от отражения ее радости на снимках стало тепло.
Вечно – только твоя,
Роксана».
***
…Этому письму не суждено будет попасть в камеру к заключенному Пожирателю Смерти по имени Августус Руквуд – как и всем предыдущим. Оно сгинет в кучах и завалах бумаг Министерства Магии, а потом и вовсе будет сожжено каким-то шальным заклинанием, как всегда, случайно попавшим в свою драматическую цель. В любом случае, до Августа даже не дойдет никакого сигнала о том, что оно существовало. Излив души одинокой матери так и не достигнет своей цели, и сердце мужчины снова начнет покрываться страшной ледяной коркой, так бережно растопленной раньше женщиной. Он не будет знать, что его по-прежнему ждут; женщину не пустят к нему ни разу; он даже не будет знать, что у него есть дочь; он будет думать, что предан даже самым родным и дорогим человеком. Еще через несколько лет это все очень-очень страшно отзовется в душе у беглого заключенного – а потом и отметится кровью на его руках, как когда-то очень давно. Нет, не кровью его любви, нет, он не посмеет тронуть чудную память и тогда, но...
Но это уже совсем другая история.
Ведь правда?
- участник сейчас на форуме